Дженет Уинтерсон - Страсть

- А что у тебя с головой?

- Упал на обратном пути, - сказал повар, посмотрев на меня.

Он ходил к шлюхам почти каждый вечер, но я больше никогда его не сопровождал. Не общался ни с кем, кроме Домино и Патрика, священника-расстриги с орлиным глазом. Все время учился фаршировать кур и готовить их на медленном огне. И ждал Бонапарта.

Наконец он прибыл. Это случилось в жаркое утро, когда отступившее море оставило соленые лужи между камнями пристани. Прибыл вместе с генералами Мюратом и Бернадотом. С новым адмиралом флота. С женой, изящество которой заставляло даже последнего мужлана драить сапоги до зеркального блеска. Но я видел только его. Наставник мой - священник, поддержавший Революцию, - много лет твердил, что Бонапарт, возможно, - Сын Божий, вновь сошедший на землю. Вместо истории и географии я изучал его сражения и кампании. Вместе с кюре склонялся над старой, невозможно протертой на сгибах картой мира, разглядывая те места, в которых он бывал, и следя за медленно расползавшимися границами Франции. Портрет Бонапарта висел у кюре рядом с иконой Пресвятой Девы, и я рос, глядя на то и другое, тайком от матери - та оставалась монархисткой и попрежнему молилась за упокой души Марии-Антуанетты.

Когда Революция сделала Париж городом вольных людей, а Францию - бичом Европы, мне было всего пять лет. Наша деревня стояла лишь немного ниже по течению Сены, но мы могли бы жить и на луне. Толком никто не знал, что происходит: было известно лишь, что короля с королевой посадили в тюрьму. Мы верили слухам, но кюре тайком пробирался в Париж и возвращался обратно, надеясь, что сутана спасет его от ножа или расстрела. Деревня разделилась. Большинство считало, что король и королева правы, хотя им не было до нас никакого дела - лишь бы мы платили налоги и вписывались в сельский пейзаж. Но это я вам говорю, а меня научил умный человек, который титулы не уважал. По большей части, мои деревенские друзья не могли даже выразить свое беспокойство, но его было видно по тому, как они ходили за скотиной или внимали проповедям кюре. Мы всегда беспомощны, кто бы нами ни правил.

Кюре говорил, что мы живем последние дни, Революция даст нам нового мессию, после чего на земле наступит тысячелетнее царство. Правда, в церкви до такого он никогда не доходил. Говорил только мне. И никому другому. Ни Клоду с его кадушками, ни Жаку в темноте с его нареченной, ни матери с ее молитвами. Он сажал меня на колени, прижимал к черной сутане, пахшей старостью и сеном, и уговаривал не бояться деревенских слухов, что Париж умирает с голоду или битком набит трупами.

- Анри, Христос сказал, что принес не мир, но меч. Помни это.

Когда я стал постарше, и бурные времена сменились чем-то вроде спокойствия, Бонапарт начал создавать себе имя. Мы назвали его своим Императором задолго до того, как он этот титул присвоил. А когда мы возвращались из самостройной церкви в зимних сумерках, кюре смотрел на уходившую вдаль дорогу и слишком крепко сжимал мою руку.

- Он призовет тебя, - шептал священник, - как Господь призвал Самуила, и ты пойдешь.

Когда он прибыл, мы не упражнялись. Он застал нас врасплох - видимо, нарочно, - и когда первый измученный гонец галопом прискакал в лагерь с известием, что Бонапарт едет без остановок и прибудет еще до полудня, мы сидели в одних рубашках, пили кофе и играли в кости. Офицеры озверели от страха и начали гонять солдат так, словно высадились англичане. К приему Императора не подготовились; в его специально построенном бивуаке размещалась пара пушек, а повар был вдребезги пьян.

- Эй, ты! - Меня поймал незнакомый капитан. - Сделай что-нибудь с птицами. Можешь не заботиться о мундире. Нам маршировать, тебе делом заниматься.

Вот так всегда. Кому слава, а кому - куча дохлых кур.

Я разозлился, наполнил водой самый большой котел для рыбы и облил повара. Тот не шелохнулся.

Час спустя, когда птицы были нанизаны на вертела и ждали очереди, капитан вернулся в чрезвычайном возбуждении и сказал мне, что Бонапарт хочет проинспектировать кухню. Император всегда интересовался мелочами снабжения армии, но это было очень неудобно.

- Убрать отсюда этого человека, - уходя, приказал капитан. Повар весил около двухсот фунтов, я - от силы сто двадцать. Попытался взять его под мышки и утащить волоком, но чуть не надорвался.

Будь я пророком, а повар - язычником, что поклонялся своему кумиру, я мог бы воззвать к Господу, чтобы сонм ангелов сдвинул его с места. Но вместо ангелов мне на помощь пришел Домино и принялся что-то рассказывать о Египте.