Карло Гадда - Театр

Главное — единение Мельпомены и Евтерпы, главное — их союз, пусть дерзкий! Не останутся без дела Клио, Талия, Эрато и все прочие, входящие в эту чудесную команду.

Что до того, кем был ободран Марсий [1] В греч. мифологии — сатир, или силен, вызвавший на состязание в игре на флейте Аполлона; последний, победив, содрал с несчастного кожу. , все литературные полиции Европы вынудили его стать неуловимым.

Однако ножик божества пришелся б очень кстати.

К странным дьяволам довольно скоро примешались полные коварства алые создания с такими крыльями, какими обладали, надо полагать, ассировавилонские стрекозы; задирая выше некуда нервические ноги в блекло-розовых трико, они придали вихрю пируэтов истинно геометрическую четкость.

Тут некоторые из почтенных зрителей — из тех, кого французы именуют рамоли, — должно быть, побледнели. Ритм танца представлял собою на туральный усеченный восьмисложник: ралла лилла трилла ри — тарантелла пилигрим.

Грохот сделался вдвое неистовей, из-под земли сквозь люки повалил сернистый дым.

«Сарданапал!» — проговорила Джузеппина, охваченная объяснимым возбуждением.

Но этот развращеннейший монарх заставил себя ждать, и вскоре стало ясно почему. Измученный тревогою и угрызениями совести, преследуемый проклятием богов, весь в ледяном поту, он подъезжал верхом, но конь тащился так, как будто его ноги были шоколадные, ведомый под уздцы красавчиком слугой. Последний вообще характеризовался наилучшим образом и в вихрь событий оказался вовлечен Сарданапалом исключительно из-за своей доверчивости; в данный миг его заботили, похоже, не одни лишь вечные муки, но и то, что, не ровен час, отчебучит конь.

А царь, обмякнувший в седле, как тюк, с парализованною волей, временами взглядом умолял того, во фраке: «Придержи ты трубы, заклинаю тебя всей твоей покойною родней!»

Когда прижмет, то присмиреет самый что ни есть надменный и жестокий властелин!

Кем управляет человек во фраке? Тот скакун, которого он держит под уздцы, — крылатый гиппогриф.

Все завершилось наилучшим образом: четвероногое, как можно было догадаться, оказалось совершенно безобидным.

Я силился понять: как духу нашему удастся выбраться из этого нагромождения картона, повелителей Месопотамии, жестяных щитов, надменных ослепительных владычиц, выцветших трико, тенденциозных сведений и древних доблестных воителей, которому не видно было ни конца, ни края?

Об этом позаботился ниспосланный Всевышним ангел. «Ангел, ангел… вон, гляди…» — проговорила Джузеппина.

Посланник неба прибыл, что вполне логично, с потолка, но я его тотчас же опознал. То был не кто иной, как Карло, рассыльный нашего молочника; третьего дня я задал ему знатную головомойку — чтоб не малевал и ножи ком не вырезал на стенах вдоль служебной лестницы картинки, угрожающие нравственности персонала.

Крюк, на коем Карло был подвешен, к облегчению присутствующих на конец-то опустил парнишку на пол. Карло весьма хорош собой, но в ипостаси ангела он нем (хоть с Сильвией беседует на нескольких наречиях), поэтому каденций божественного голоса, музыки высших сфер нам даже в этих, исключительно благоприятных, обстоятельствах услышать не пришлось.

Несовершенство херувимских крыльев в том, что оные всегда на удивление стоят колом, рассекает ли носитель их прозрачные безбрежные небеса или шагает по греховным узеньким земным дорожкам, хотя общеизвестно, что все опытнейшие летуны в полете крылья расправляют, а как только сядут, складывают. А у херувима Карло крылья неподвижны, он таскает их, как ранец, и тогда, когда летает на крюке, ну хоть бы раз раскинул!

Правда, этот резвый агнец опускает занавес после второго действия, вслед за которым под полночный бой часов настанет третье.

О чем там речь, я не вполне уразумел, так как во время первой его части приключилось со мной то, чего еще ни разу не бывало пред лицом творения человеческого духа: одолела дрема!

Оркестровые бомбарды пробовали меня вырвать из нее. О, восемьдесят злодеев! ^

В чувство привели они меня, однако, только к часу ночи, когда снова принялись производить своими инструментами такие звуки, будто бы, охваченные страстью к истреблению, замышляли взрыв. Подумать только, все ведь как один с дипломами и все во цвете лет!

Продрав глаза свои, я им сначала не поверил. Распростершись на ковре средь райских кущ, агонизировал тот самый адмирал, что ссорился с толстухой. В энный раз пустился он перечислять серьезнейшие обвинения в ее адрес; на лицах всех присутствующих изображена была глубокая печаль.