Эмманюэль Каррер - Зимний лагерь

— Девять, — ответил один из жандармов, — его зовут Рене. Ты, случайно, его не видел?

— Не знаю, — сказал Николя. — У вас есть его фотография?

Жандарм все больше удивлялся тому, что Николя берет расследование в свои руки, но послушно ответил, что у них как раз есть с собой объявления о розыске, которые они распечатали, чтобы развесить по округе. Он достал из сумки пачку листовок и показал Николя:

— Тебе это что-нибудь говорит?

Фотография была черно-белой и довольно плохого качества. Но на ней все-таки удавалось рассмотреть, что Рене был в очках, с постриженными под горшок белокурыми волосами; улыбка обнажала широко расставленные передние зубы, хотя, может быть, просто между ними выпал один зуб. В тексте сообщалось, что, когда его видели в последний раз, на нем была красная куртка, бежевые вельветовые брюки и новые дутики марки Йети. Николя довольно долго разглядывал объявление о розыске, чувствуя на себе тяжесть взглядов заинтригованных жандармов, у которых раздражение от выходок разважничавшегося мальчишки не могло, наверное, перебороть убеждение в том, что нельзя пренебрегать никакими гипотезами. Николя еще немного протянул удовольствие, потом покачал головой и сказал, что нет, он его не видел. Жандарм хотел было забрать свою листовку, но Николя предложил повесить ее в шале, где жили ученики из его класса. Жандарм пожал плечами. «Ну если такое дело, то почему бы и нет?», — сказал его коллега, прислонившийся к стойке, и Николя смог оставить свою добычу у себя.

Хозяин кафе, на которого вся эта возня явно навевала скуку, сказал, что мальчик просто сбежал из дому и в этом нет ничего серьезного.

— Будем надеяться, — ответил один из жандармов.

Другой, тот, что стоял у стойки, вздохнул:

— Я от таких объявлений просто заболеваю. Вот здесь перед вами только одна такая листовка, и к тому же есть шансы, что этого мальчишку найдут. А у нас в жандармерии таких фотографий целый стенд, и некоторые висят уже несколько лет. Три года. Пять лет. Десять лет. Этих детей искали, а со временем и искать перестали. Ничего о них неизвестно. Родители ничего не знают. Может быть, продолжают надеяться, а может, и нет, но уж, во всяком случае, они думают об этом не переставая. Вы представляете? О чем другом можно думать еще, когда случилось такое?

Последние слова жандарм сказал совсем глухим голосом, он пристально смотрел на фотографию и качал головой, как будто с минуты на минуту собирался биться ею о стойку. Его коллега и хозяин кафе были явно смущены подобным проявлением чувств.

— Да, тяжело… — согласился хозяин, надеясь переменить тему разговора.

Однако жандарм, не переставая качать головой, продолжал:

— О чем они могут говорить друг с другом, эти родители, а? Что их ребенок умер? Что лучше, если его нет в живых? Или что он жив и где-то вырос? Читаешь такие, вот, приметы: куртка, дутики, рост — метр двенадцать, вес — тридцать один кило, — а потом видишь дату: пропал семь лет назад. Семь лет у ребенка рост метр двенадцать и вес тридцать один кило! Как это понимать, а?

Жандарм готов был разрыдаться, но сдержался. Он тяжело вздохнул, будто хотел освободиться от всего этого, оправдываясь перед другими, а потом тоном, каким говорят «ничего, все прошло, не беспокойтесь…», тихо повторил:

— Черт возьми, как же это понимать?

Жар у Николя спал, и на самом деле он уже не был болен, однако по-прежнему все шло так, как ему того хотелось, словно он должен был болеть до конца пребывания в лагере, потому что всем было бы удобно, если бы он продолжил играть однажды выбранную роль. Его изоляцию даже не пытались оправдывать, следя за температурой и давая лекарства. Казалось, учительница и инструкторы забыли, что он тоже мог бы брать уроки катания на лыжах, как другие дети, есть за столом вместе со всеми и спать в дортуаре. Когда взрослые входили в маленький кабинет, который уже два дня служил ему спальней, они видели, что, завернувшись в одеяло, он лежит на диване, поглощенный чтением какой-нибудь книги или, еще чаще, просто задумавшись; они звонили по телефону или искали документы и улыбались ему, приветливо разговаривали с ним, как разговаривают с домашним зверьком или с совсем маленьким ребенком, намного младше, чем он. Дверь обычно оставляли полуоткрытой, и иногда кто-нибудь из учеников просовывал в нее голову и спрашивал, как дела, не нужно ли чего-нибудь. Эти посещения были краткими, и в них не было ни враждебности, ни искреннего интереса к нему. Одканн в кабинет не заглядывал.