Эрве Гибер - Причуды Артура

По-прежнему пьяные, ибо теперь пили большими стаканами ром, они спустились по лестнице, неся гроб за две ручки, которые по настоянию Артура были сделаны не из пошлой латуни. Поднялся густой туман, лодка ждала их, они поместили гроб на плечи и, распевая как пьянчуги, привезли его на остров. Они собирались похоронить своего друга орла между могилами двух известнейших персон: знаменитого русского физика XVI века, чью могилу с момента царского низложения оскверняли семь раз, и фламандского художника XVII века по имени Давид Тенирс [2] Давид Тенирс (1610–1690), фламандский художник. , который рисовал лишь сцены попоек и игрищ, делая порой героями картин не людей, а мартышек во фраках.

После лодки Артур стал зариться на парусник. Однажды днем Лапочка вернулся очумевшим от радости, потому что опять больше ничего не слышал, и Артур понял, что должен отказаться от своей идеи, вместе они придумали знак, обозначавший на языке жестов имя орла. У Лапочки начались новые приступы тошноты, и Артур совсем потерял голову. Лапочка снова забеременел, и Артур сказал ему:

— На этот раз мы его оставим, уж как-нибудь выпутаемся.

Они пошли объявить новость отцу Фальконе. Он был в мастерской, счищал нервные окончания с вывернутой шкуры бурого медвежонка, которую собрат отправил ему из Канады. Артур и Лапочка подумали, что он собирается надеть ее, как обычно, на волосяной каркас, сделав чучело для гостиной, но отец Фальконе сказал, что готовит себе одеяние для будущего карнавала. Он ничего не желал слышать о беременности; под потолком, сидя на веточках, птицы гадили в бумажные лоточки. Лапочка собрался переодеться в лебедя, а Артур сказал, что подумает, у них впереди была еще целая неделя. Отец Фальконе радовался мысли, что медвежья шкура у него на спине всех распугает, он выбрал в ящичке для глаз два радужных шарика, которые, казалось, метали молнии.

Полиция заявилась к Лапочке домой, и инспектор Левассёр обшарил там с лупой каждый квадратный сантиметр, он даже забрал несколько образцов древесины, отколотой от мебели, и соскобленные с одежды волокна, он собирался их изучить в надежде, что они выдадут, откуда появилось чудище, сгубившее леди Бигуди и киномеханика из «Арены». Дрянной детектив и не заметил, что на пальцах сообщников еще остались следы краски, которой они подкрашивали волосы, украденные у трупов в морге.

Как у всех в подобном положении, у Лапочки возникали неожиданные желания, он отправлял Артура за отваром из плодоножек черешни, чтобы приготовить снадобье; когда был грустен, громко хохотал, а, когда был весел, рыдал навзрыд, Артур стал его покорным слугой, он немедленно шел покупать все, что требовал Лапочка, чаще всего белую смородину, мерзких фарфоровых улиток, похабные иллюстрированные журналы, он пресмыкался, чтобы угодить ему, он мыл его и оборонял его живот, как ревнивый зверь, целовал его каждый вечер и ночи напролет не спал лишь для того, чтобы беречь его сон, у него была навязчивая идея, что газовая печка сломается и прикончит их, он постоянно вставал, чтобы помахать спичкой над чугунной решеткой.

Артуру надоело мясо, и он ел только вареные овощи, фрукты и фруктовые пюре, он питал слабость ко всему, что поносил Лапочка: к артишокам, сладкому корню, мангольду, шпинату, свекле, тогда как Лапочка с жадностью заказывал мозги и почки. Они вместе принялись сооружать люльку, которую хотели сделать огромной, роскошной, легкой как ялик и защищенной как клеть. Деревенская ясновидица сказала, что у ребенка Лапочки будет орлиная голова. Лапочка выблевал всю еду, что доставляла ему такое удовольствие. Они рассматривали морские карты, чтобы решить, к каким холодным или теплым водам направят парусник. Артур, больше не евший мяса, исхудал. Настал канун карнавала, он до сих пор не придумал себе костюма, не дал Лапочке приехать туда в телеге наряженным лебедем, так как боялся резких толчков: ему часто снилось, что они теряют ребенка. Утром в день праздника барабанщик, узнав о том от синоптика, горланил по улицам, что праздник отменен из-за плохой погоды.

Лапочка был сиротой, но у него имелся крестный, к которому он ходил, чтобы забрать новогодний подарок. Это происходило в декабре незадолго до Рождества или, если он забывал, позже, в феврале. У крестного отца Лапочки была жена и двое детей. Когда Лапочка звонил в дверь, около девяти или десяти часов вечера, все уже лежали в постелях. Отец надевал домашний халат и, просовывая ноги в шлепанцы, шел запереть сторожевую собаку, за ним шла заспанная жена, и двое детей в свою очередь высовывали головы из дверей и смотрели на посетителя. Лапочка почти всегда оставался за порогом, мой отец открывал дверь, обнимал его и вкладывал ему в руку купюру в пятьдесят франков, которую, поднявшись после звонка, доставал из кармана висевшей в шкафу куртки. Лапочка всегда казался нам бледным и зябким, одетым холодно, и, когда отец касался губами щек Лапочки, мы в тишине говорили себе, что они должны быть очень нежными, но Лапочка уже благодарил отца, закрывавшего дверь, мы возвращались в кровать, фантазируя о том, как он мог бы потратить деньги.