Эрве Гибер - Призрачный снимок

Поезд только остановился, и я вошел в конец первого вагона. Там я сел на одиночное откидное сидение, чтобы никто не мог усесться рядом. Чтобы не испытывать взгляда сидевшего напротив меня негра, я сел боком. Но мое внимание привлекла сцена на параллельном моему сиденье с противоположной стороны секции. Какой-то юноша с бритой головой достал из черного пластикового конверта еще мягкие и влажные фотографии: он отклеивал одну от другой и прикреплял над собой к окошку; они прекрасно прилипали к стеклу. Он демонстрировал их и казался очарованным тем порядком, который задавал этой выставке. Я пытался рассмотреть фотографии. Они были черно-белыми, почти все довольно размытые, плохого качества, форматом 13x18 без рамки. Это были сцены, снятые в помещении, чьи-то лица поодиночке и группами. Я различил девушку с длинными и вроде бы грязными волосами. Среди этого собрания были и другие бритоголовые юноши. Юноша в поезде изображал их мимику, чрезмерно преувеличивая жесты и морща лоб, и выказывал радость или же недовольство перед каждым сфотографированным персонажем. «Должно быть, его друзья», — подумал я. Некоторые пассажиры поезда, как и я, разглядывали сцену, немного оторопев. Но, почувствовав, что за ним наблюдают, юноша снова овладел собой и застыл в естественной позе; потом снова увлекся, занятый выставкой, что выстраивалась у него на глазах. И внезапно меня словно поразило громом, я не мог ошибаться: юноша лукаво вытащил из черного пластикового конверта еще мягкую фотографию, сразу же прилепил ее к стеклу, и на этой фотографии был изображен я. Я узнал свои вьющиеся волосы, свою белую рубашку, свои губы, и в то же самое время я видел, что половина моего лица перечеркнута риноскопом или какой-то перевернутой радиотрубкой. Я никогда не присутствовал на том вечере, который был снят на фото, никогда не видел этого юношу. Я прекрасно знал, что это лицо могло быть только моим (или моего двойника?), и в то же самое время это не мог быть я.

Станция «Монпарнас»: словно дьявол, юноша поднялся и выскочил на перрон. Околдованный, я забыл выйти сам. Он оставил все фотографии на окошке. Негр сразу встал, чтобы забрать фотографию девушки с густыми волосами, и у меня было время только на то, чтобы взять собственное изображение и выскочить на перрон. Юноша порывисто отсалютовал, резко повернулся и исчез. Я не решался пойти за ним и заговорить. Он видел, что я держу в руках фотографию, и как будто бы улыбнулся. Он следил за мною днем и ночью, фотографировал меня и проводил время, монтируя кадры, накладывая мое изображение на изображения мест, в которых я никогда не был, чтобы потом, словно китайский демон, продемонстрировать их мне, корча рожи? Я побежал за ним, но потом спокойно направился своей дорогой на назначенную встречу. Сначала я сомневался, порвать или сохранить этот снимок.

…Самым частым моим занятием стало фотографирование в автомате. Фотография была неизменной, нерушимой гарантией для меня в течение двадцати лет. На аппарате было написано, что фотографии предназначаются для паспорта, удостоверения личности, свидетельства и военного билета, кто-то добавил «narcissimo». Я много раз фотографировался в этих автоматах за четыреста лир. Я не знал, усиливали ли фотографии, вылезавшие из аппарата, мое одиночество или освобождали от него. С одной из них я заказал в магазине портрет для собственного надгробия…

Автопортрет, как и ню, портрет, натюрморт или пейзаж — фотографическая традиция, унаследованная от традиции живописной (тут можно задаться вопросом: в чем именно заключается фотографическая специфика, если не в репортаже?). Мне сразу же вспоминаются автопортреты фотографов: профиль с тенью молодого Кертеса с громадным и устаревшим аппаратом почти такого же размера, что и лицо, который он держит в вытянутой руке; автопортреты со сценами казни американского аристократа Ф. Холланда Дэя, который в прошлом веке фотографировал себя на кресте с охраной в виде центурионов-эфебов, опоясанных белыми пологами; автопортреты с переодеванием в женское белье Пьера Молинье и более поздние Урса Люти; Дитера Аппельта, фотографировавшего себя обнаженным, подвешенным за ноги, простертым на снегу, в виде трупа, поедаемого червями и корнями колючих кустов, который возвращается в изначальную землю. Дуэйн Майклс в проекте «Перемены» объединяет свои детские фотографии, начиная с рождения, год за годом, а потом ускоряет процесс старения при помощи макияжа, фотографирует себя сгорбленным, опирающимся на палку и, наконец, предсказывает свою смерть в 1997 году, лежа на столе, напоминающем некий жертвенник для вскрытия, и на руках также обнаженного молодого человека, может быть, его приемного сына, который в последний раз пытается его поднять, прежде чем надеть на него серый саван, под которым можно распознать лишь недвижную массу. Мне очень нравятся все эти автопортреты (вот прекрасная тема для коллекции) и, тем не менее, мне кажется, ни один из них не достигает силы живописных портретов Рембрандта. Значит ли это, что фотография слабее живописи, будучи, в то же время, более точной и более поверхностной (ведь у фотографии, за исключением наложений, лишь один слой)? Я узнал об этих портретах случайно, увидев почтовую открытку: И. [11] Судя по всему, речь об Ивонн Баби, главе отдела культуры в газете «Монд». Поверив в юного Гибера, пришедшего в редакцию с жгучим желанием работать там кинокритиком, Баби поручила ему писать о событиях, связанных с фотографией. Впоследствии Ивонн Баби стала близким другом писателя. поехала в Стокгольм, чтобы взять какое-то интервью, и отправила мне оттуда автопортрет 1630 года, на котором Рембрандт изображен довольно молодым, с длинными причесанными волосами, в берете, с белым воротником, в просторном черном одеянии, его лицо напряжено, чуть искажено тревогой, оно словно о чем-то нас вопрошает. Пять месяцев спустя за ним последовал автопортрет из Мюнхена, где И. оказалась для продолжения все того же нескончаемого интервью, и именно этот портрет стал некой вспышкой: это был один из самых ранних автопортретов Рембрандта, может быть, второй, с вьющимися в беспорядке волосами, изображение словно бешеного пса, голова настоящего идиота, она была повернута на три четверти, словно бы автор, удивленный, обернулся (художник будто окликал себя, говоря, «Эй, ты, покажись, чтобы я тебя разглядел!») с раскрытым ртом и маленькими, черными, круглыми, как фишки лото, глазиками, рябоватым лицом и лбом, скрытым тенью. Этот портрет показался мне безумным, источающим безумную неистовость: я решил собирать автопортреты Рембрандта, я еще не знал тогда, что он написал их около полусотни. Я получил из Америки, по-прежнему от И., еще один, написанный старости, величественный автопортрет с лицом, изборожденным морщинами, но на этот раз с грубыми красными оттенками (тогда, как остальные были скорее одноцветными, серыми или бурыми), словно Рембрандт хотел нарисовать себя, как кусок мяса, говяжью тушу, подвешенную за ноги, которую, как говорят, он также писал. Это был последний из тех, что послала мне И., но я вырвал у М. еще один автопортрет молодого человека в доспехах, с высоко поднятой головой, воинствующим видом, и сходил в Лувр купить предсмертный автопортрет, когда художник с белой повязкой на голове растворяется в тени у мольберта.