Михал Вивег - Летописцы отцовской любви

Но хоть и завязали: Примерно до двадцать второго мы с фатером убеждаем друг друга, что в нынешнем году мы на этот достославный праздник покоя и мира и вправду, блин, на сей раз и вправду, плюнем с высокой колокольни - никаких тебе кретинских подарков, никаких карпов, ни тебе елки, ни даже палки: Никаких уступок ихней ползучей рождественской идеологии!

Однако накануне двадцать второго фатер начинает мандражировать. У людей все нажарено, убрано, подарки - в полном ажуре, и только у нас у двоих ни хрена! Даже рядовые солдатушки из его роты на пэвэохе штыками вырезают вертеп: Его зашкаливает, и по дороге с работы он прихватывает одного доходягу карпа и три почти что голые еловые ветки. Вечером пылесосит.

Я делаю вид, что ни фига не замечаю.

Двадцать третьего топаем в кино - чаще всего на какой-нибудь ужастик.

Народу там не густо. Когда возвращаемся, ноль внимания на рождественские украшения в подсвеченных витринах. На коляды плюем.

В Сочельник после обеда он хрястает этого доходягу по рылу и спрашивает меня, не хочу ли я сунуть ветки в какую-нибудь вазу и маленько украсить их.

- За каким чертом, е-мое?! - взрываюсь я - Разве мы кой-чего не обещали друг другу, а ?

Фатер стоит у таза и молча пялится на мертвяка карпа. Потом переводит взгляд на меня: в глазах у него, как говорится, чертики прыгают.

- Натруси на ветки малость золотишка, и все дела, - говорит он и краснеет. - А я пока ошкрябаю этого снулого говнюка и упакую его в фольгу.

- Если бы на этих палках, блин, была хоть какая хвоя! - говорю я как бы сердито.

- Да плюнь ты на хвою, - говорит фатер. - На кой ляд эта сраная хвоя!

Наше Рождество, стало быть, началось.

Я довольно подмигиваю ему. Он краснеет еще больше. Поворачивается к тазу и начинает чистить рыбу.

В доме напротив уже зажигаются первые елки.

- Полпятого, а тьма как в жопе у черта, - говорю я, чтоб поддержать разговор.

- Знаешь, включи хотя бы телевизор, - говорит фатер, - а то здесь такая тишина, что свихнуться можно!

- На хрен нам телевизор? Все равно эти засранцы передают одни гребаные сказки!

12.

Вчера мы с Ренатой и Синди пошли прогуляться к маяку. По дороге Рената сказала мне, что два моих рассказа про то, как я женился на ее матери и как после развода мы с ее братом без чьей-либо помощи преодолели все трудности, понравились ей, хотя подчас было ощущение, что в них я изображаю себя слишком большим героем. Спросила, есть ли и у меня какие-нибудь недостатки. "Не без того, - ответил я посмеиваясь. - Но как раз тебе я не стану о них рассказывать". "А кому же ты о них станешь рассказывать?" - спросила она. Я сказал, что о своих дурных качествах я уже не раз вполне откровенно говорил со своим другом - капитаном Вонятой (то бишь с тем самым, с которым я сидел в буфете, когда моя бывшая жена рожала, но он тогда, естественно, был еще младшим лейтенантом) и что, возможно, ей было бы даже в диковинку, какими мы можем быть откровенными друг с другом и критичными. "Так, значит, со мной ты не до конца откровенен. До конца откровенничаешь ты только с капитаном Вонятой", - разочарованно протянула она. Мне пришлось признать, что в ее словах есть доля правды, и я пообещал ей кое-что написать на эту нелегкую тему. И должен сказать, что мое писание еще никогда не длилось так долго, как на сей раз. Естественно, у нас у всех есть пороки, однако писать о них неприятно, особенно когда знаешь, что об этом будет читать твоя дочь. Я долго думал на эту тему и пришел к выводу, что самый большой мой изъян - это возникающая лишь порой, но существенная нехватка мужества. Одним словом, я никогда не был героем. Говорю это с полной откровенностью, но не хочу и никогда не стану объяснять свой дефект той детской травмой, какую я получил сорок лет назад, в пятьдесят шестом. Нет, сваливать все на это я не собираюсь. Осознаю четко, что я чересчур осторожный: скорей присоединюсь к большинству, чем буду рисковать даже малостью. А кроме того, я не по-мужски чувствительный: слишком близко принимаю все к сердцу. Вместо того, чтобы, например, рассердиться и стукнуть кулаком по столу, я скорей залезу под него. Я никогда ни с кем не дрался (хотя без бахвальства скажу - я всегда был и остаюсь в отличной форме), а ведь бывали случаи, когда не грех было бы и подраться. По своему характеру я слишком часто уступаю людям и позволяю иногда, так сказать, оставлять меня в дураках. В 1979-м, например, я дал слабину и подписал формуляр о приеме в компартию, который молча передо мной положил один товарищ из нашей части (не буду называть его имени) и сказал: "Цени, парень, такой шанс не каждому дается". Насчет шанса никаких иллюзий я не питал (кроме устройства сына в начальную школу, партия ничем не помогла мне - разве что помогала расходовать деньги на членские взносы), однако формуляр я заполнил и подписал, хотя прекрасно знал, что все их лозунги и статьи в газетах сплошное вранье. В свою защиту скажу лишь, что мне было двадцать девять, чистого жалованья - 1840 чехословацких крон, двухкомнатная квартира в панельном доме, а в ней - жена, двое детей и начинающиеся проблемы в семейной жизни. Хотя и то правда: те, что такие формуляры не подписывали, по большей части были не в лучшем, а то и в худшем положении. Упреки таких людей справедливы - я принимаю их, но тем, кто ни во что не влип только потому, что поздно родился и ничего уже не застал, - тем нечего читать мне нотации. О морали при коммунизме теории разводить легче легкого, а вот жить при нем было дьявольски трудно. И я просто ума не приложу, откуда у этих "генералов перед битвой", то есть у тех, кто успел лишь родиться и школу кончить, берется право болтать о подобных вещах (Рената отлично знает, кого я имею в виду).