Джованни Пирелли - По поводу одной машины

— А если б даже так! Разве логика производства, говоря вашими же словами, не требует того, чтобы мы заботились об авторитете инженерно-технического персонала и руководства?

Ответа д'Оливо не ждет. Вернее, даже не хочет слышать. Он соскальзывает с табурета, быстрыми шажками перебегает в другую часть кабинета и садится за письменный стол. Это его всегдашний способ давать понять, что аудиенция окончена. Если разговор начался за столом, он перебегает к чертежным доскам и наоборот. Бонци уже шагнул за порог, когда д'Оливо сухо окликает его:

— Так сколько же вам лет?

Бонци колеблется, потом все-таки отвечает:

— Двадцать три.

— Затворите дверь.

— Да, господин инженер.

— Я, со своей стороны, могу создать вам условия, при которых вы не захотите кочевать с одного ранчо на другое ни через шесть месяцев, ни через шесть лет. Как вы насчет батареи из двенадцати «Авангардов» с электронно-счетным устройством? А весь этот хлам — старые крутильные машины — на слом?

— Было бы замечательно!

— В сложившихся обстоятельствах многое будет зависеть от вас, от вашей серьезности.

— Я полагаю, вы хотели сказать: от лояльности.

— Да.

Комиссия против обыкновения собралась в полном составе. Нет только Гавацци, но она, конечно, придет. В объявлении, которое под расписку разносил вчера посыльный, было сказано: «В связи с предстоящим переизбранием Внутренней комиссии состоится внеочередное заседание, посвященное рассмотрению договоров, заключаемых между собой конфедерациями профсоюзов». А внизу от руки было дописано: «Явка обязательна», хотя, учитывая важность вопроса, можно было бы этого и не добавлять. В листке, который Дзанотти передает Гуцци, тот — Кастельнуово, а Кастельнуово — Ригуттини и так далее, «рассмотрение договоров» числится вторым пунктом повестки дня, а первым стоит почему-то снова всплывший вопрос «О новых крутильных машинах в цеху Г-3».

Ригуттини: — Опять «О новых крутильных машинах»? Нельзя ли их передвинуть на конец?

Он, как всегда, простужен: нос распух, глаза покраснели, слезятся. Говорит, прижимая ко рту платок.

Дзанотти пропускает замечание мимо ушей.

Мариани: — Первым пунктом или вторым, не все ли равно? Чего мы ждем? Я, например, ровно в семь должен уйти.

Гуцци(приходя на помощь Дзанотти, по-прежнему сидящему с отсутствующим видом): — Нет Гавацци. Если бы в тот проклятый вечер, когда шел разговор о крутильных машинах, ты не смылся, то ты бы знал, что без Гавацци…

Ригуттини(настаивая на своем, стучит по столу обручальным кольцом, чтобы привлечь внимание Дзанотти): — Тем больше оснований начинать с другого вопроса. А Гавацци подойдет. Эй, народный комиссар, ты меня слышишь?

— Сын мой, сын мой! — вздыхает Джани Каторжник (в фашистских застенках заработал себе туберкулез, теперь ходит с двусторонним пневмотораксом, неприятностей — вагон, мало кому так не везет, как ему, и тем не менее он — на первом месте, если не по оптимизму, то во всяком случае по готовности побалагурить). — Дай нам бог управиться до полуночи без скорой помощи и пожарной команды хотя бы со вторым вопросом!

Ригуттини(в носовой платок): — А пока теряем время.

Мариани: — У меня его и так в обрез.

Дзанотти(на ухо Гуцци): — Ты с ней сам говорил? Лично?

— Лично.

— А она что?

Гуцци(пожимая плечами): — Она сказала: «Давно пора».

Дзанотти составляет список присутствующих, не спеша, тщательно выводя каждую фамилию. Потом ставит на голосование: «Кто будет вести протокол?» Хотя заранее известно, что обязанность секретаря свалят, как всегда, на аккуратного Гуцци. После чего все же опять предлагает:

— Подождем еще минуты две. Если не подоспеет, тогда уж…

Ригуттини: — Я считаю, что порядок — один для всех. Раз назначено на определенный час… — Он останавливается на полуслове, потому что присутствующие уже задвигали стульями, скамейками и, сгрудившись вокруг пепельницы, принялись беседовать между собой.

У Гуцци всегда есть что рассказать. На сей раз не о себе, а о своем родственнике (двоюродном брате жены, поясняет Каторжник, который все про всех знает):

— Нет, вы только послушайте. В числе инвалидов войны, взятых на завод по разверстке, был такой человек по имени Гаццанига, без глаза (в Албании осколком выбило). Отдел кадров направил этого Гаццанигу наверх: в конце концов, одним рассыльным больше, одним меньше, не убудет. Является он туда, а секретарша бухгалтера Шанка заквакала: «Пресвятая богородица! Но он же страшен, как смертный грех!» Еще бы, ведь Гаццанига носит на глазу черную повязку. А что поделаешь? Стеклянный глаз ему не по карману… Так вот, из-за этой суфражистки Гаццанигу снова отправили в кадры, а оттуда загнали на свалку и только через пять месяцев нашли ему место — на теплоцентрали, ночным сторожем. Наверно, решили, что, если кто вздумает воровать уголь, испугается. А того не учли, что он своим единственным глазом не способен отличить Гавацци от Шельбы!