Ирина Грекова - Перелом

— Понимаю. Но тут мне будет лучше.

Лучше ли? Сама сомневалась. Проводила Митю в переднюю. Обняла. Поцеловались. Ушел. И не улыбнулся.

Только после его ухода, осматриваясь в незнакомой квартире, спросила себя: а где же вторая комната? Где будет жить сам Чагин? Второй изолированной не было, была проходная. Большой книжный шкаф отгораживал в ней пространство, закуток: узкая тахта, ночной столик... Его жилье! Из-за меня...

Куда уж теперь деваться? Назад не поедешь.

Все очень просто, чисто. Чисто и просто во всей квартире. И очень тихо. Было слышно, как в кухне вздыхал холодильник. Человеческим вздохом. Наверно, меня не хотел.

Разобрала вещи. Платья развесила в шкафу, белье по полкам. Устала, села. Избегать стояния и ходьбы... Костыли поползли в сторону, стукнули об пол.

Правильно ли сделала? Верно ли решила? Стеснила человека, в сущности постороннего. Но теперь уже поздно менять решение. Новый слой жизни. Надо в него входить. Учиться жить заново.

Новый слой начался по-настоящему, когда пришла первый раз на работу. Пришла, верней, притащилась — на костылях. Стыдно, хотя стыдиться тут нечего. Хуже всего было увидеть себя в зеркале. В том самом, высоченном, во весь простенок. В котором когда-то любила видеть свое отражение — белое, стройное, туго стянутое в поясе. Теперь — чужая женщина, мешком повисшая на костылях, серолицая, полуседая. Другой человек.

Сослуживцы-врачи были предельно предупредительны. Подвигали стул: «Садитесь, Кира Петровна!» Хотелось спросить: «Что вы со мной, как с сырым яйцом?» Нина Константиновна, глупая гусыня, приговаривала:

— Ничего, родная, не переживайте. Главное — хорошо питаться, дышать свежим воздухом не меньше двух часов ежедневно. Через пару месяцев вы себя не узнаете!

С каких это пор я для нее «родная»?

Новая зав. отделением, нестарая, собой недурная, приняла меня любезно-настороженно:

— Мы вас перегружать не будем. Полставки, три дня в неделю. И, разумеется, никаких дежурств! Николай Максимович мне все объяснил. Ваши заслуги перед больницей, долголетний стаж, опыт...

Перестарался Главный, создавая мне «щадящие условия»!

— И что же я буду делать эти три дня?

— О, дела для вас хватит! Помогать врачам советом. Подменять, если кто заболеет... Оформлять документацию...

Только этого мне не хватало! Прямо — к Главному. Вскочил из-за стола, поцеловал руку (опять пришлось отдирать ее от костыля):

— Кира Петровна! Золотко! Наконец-то!

— Я насчет работы. Я бы хотела работать, как все другие врачи. Дежурить...

— Я как раз хотел создать для вас режим наибольшего благоприятствования.

— Мне он не нужен, этот режим.

— Вам он как раз предписан. В ваших документах... Если я его нарушу, придется отвечать.

— Но я...

— И не заикайтесь!

Я не заикнулась и вышла.

Что ж, пришлось приступить к работе в этом самом «режиме наибольшего благоприятствования». Единственное, от чего я категорически отказалась, это от оформления документации (почерк!). Никто спорить не стал. В остальном мои обязанности были неопределенны. С советами к врачам я не лезла, а они не спрашивали.

К счастью, Нина Константиновна, прежде опасавшаяся хворать, стала брать бюллетени все чаще. Ее больные стали почти «моими»...

Все бы ничего, если б не костыли проклятые! Как трудно на них дойти до ординаторской, до палаты! Как гнусен стук резиновых наконечников: туп, туп... Я сама себя ненавидела на костылях.

А самое тяжелое — это жалость в глазах больных. Они меня жалели — не я их.

Казалось бы, приобретенный опыт — ведь сама побывала по ту сторону преграды! — должен был сделать меня лучшим врачом. Ничего похожего! Из-за преграды я вернулась не лучшим врачом, а худшим.

Как ни странно, иногда полезнее мало понимать. Преграда, отделяющая врача от пациента, по-видимому, полезна. Врач должен быть для больного существом высшим, почти недоступным. Его снисхождение должно восприниматься как милость.

Пока я была в полной форме, пока больные любовались, гордились мной, они как-то больше мне верили.

Эта преграда, которую я осознала, оказавшись по ту сторону, стала у меня чем-то вроде навязчивой идеи. Она преследовала меня, играла со мной в прятки, все время меняя место. То она отделяла меня от больных, то от коллег-врачей. А то и вовсе распадалась на части, что-то загораживавшие, а что-то — нет.

Мучительно не хватало мне былой авторитетности, самоуверенности, а главное, счастья! Как это ни парадоксально, врач, чтобы хорошо лечить, должен быть счастлив. «Врач одним своим видом должен вселять в больного бодрость, надежду, веру в выздоровление», — кажется, что-то в этом роде говорила я в прошлой жизни сыну Мите. А какую бодрость могла вселить в больного я теперешняя, убогая, на костылях?