Ирина Грекова - Первый налет

Вечером, в семь тридцать, как обычно, объявили тревогу. Взвыли сирены. Удивительно подлый звук. «Тьевога, тьевога!» — завопил Колюней. Лиза велела Оле спуститься с ним в подвал, а сама задержалась — собрать Грудному пеленки. Нарочно немного замешкалась. Уж очень хорош был тихий, ясный, предвечерний свет, и замолчавший после сирен город — как младенец после крика, — и глубокое голубое небо в больших, чисто вымытых, косо пересеченных стеклах. И тут ударил звук, какого еще не было. Грохот с оттенком скрежета. Бомба. Лиза никогда не слышала разрыва бомбы, но никаких сомнений быть не могло: упала бомба. Лиза завернула Грудного и быстро, задохнувшись, как при подъеме, спустилась вниз.

Роскошное бомбоубежище: капитальные, толстые стены, сухо, уютно, не скажешь, что подвал. Убежище — гордость управдома. «Культурненько», — говорил он. А еще жильцы сюда натаскали массу всяких вещей: диваны, столы, стулья, шкафы. Даже ковры. Люди уезжали, уходили, снимались с мест; беречь вещи было ни к чему. Как-то потеряли они свое значение. Подумаешь, кресло! Многие приносили книги — один шкаф стал книжным, к великой радости Оли. Даже картина висела на стене: отличная репродукция с «Сикстинской мадонны». Ее принес и повесил Василий Васильевич.

Первую тревогу Грудной спал на диване, а потом Лиза снесла вниз пружинную сетку от его кроватки. Всю кроватку нести было тяжело, да и не нужно: сетку положили на стол, и Грудной очень полюбил качаться на ней, упираясь затылком и пятками.

Еще вчера в бомбоубежище было нарядно и почти весело. А сегодня жутковато. Все слышали и отметили особенный грохот. Бледные женщины сидели, прижимая к себе детей. Вот оно, началось. Тот, кто до сих пор только стучался и уходил, вошел наконец в дом. И, как бы подтверждая его присутствие, повторился — только еще страшнее — скрежещущий грохот, и словно впопыхах, боясь опоздать, загалдели зенитки.

Сколько времени это продолжалось? Ох, долго. Много часов. Уже давно прошло два часа, и три, и четыре, а отбоя все не давали. Снаружи свирепствовали разрушительные силы. Падали, падали бомбы. А в убежище было зловеще светло. От каждого удара лампочка на потолке начинала раскачиваться, и тени на стенах пошатывались взад и вперед. Сикстинская мадонна тоже казалась испуганной и прижимала к себе своего мальчика, совсем как бледные матери вокруг нее прижимали к себе своих. Время от времени поблизости падала бомба, и дом сразу же откликался: сверху донизу, тоненькими перезвонами, начинали дилинькать и сыпаться стекла — с шестого этажа до самого низа. Это повторялось каждый раз, как будто в доме было бесконечно много окон. Каждый раз был как будто последним и все-таки повторялся. Это было особенно страшно.

А Лизины дети были совсем спокойны. Оля стояла, прямая, как свечка, под качающейся лампочкой и читала. На ней почему-то была соломенная шляпа с резинкой, а из-под шляпы до середины спины лились сияющие, почти белые кудри. В честь «свободы воли» она перестала заплетать косы. С белыми кудрями, в соломенной шляпе, она была похожа на фарфоровую пастушку, только в очках. Колюней чуть-чуть похныкал и уснул в углу дивана, на брюхе огромного плюшевого мишки. Мишка тоже был ничей, бомбоубежищный, неизвестно кем и когда внесенный в общий котел. Колюней спал на Мишке, и, видно, ему снились хорошие сны.

А вот Грудной — тот почему-то не спал. Он лежал на столе, в самой середине своей пружинной сетки, пялил немыслимо чистые блестящие глаза на качающуюся лампочку, не спал и не плакал. После каждого сильного удара он как-то невозмутимо вздрагивал. Не заплакал он, даже когда внезапно погас свет. Настала полная, черная темнота, какая бывает только под землей, и в темноте еще жалобней зазвенели льющиеся сверху стекла. Кто-то ахнул, заплакал, но через несколько минут свет мигнул и снова загорелся. Грудной лежал как ни в чем не бывало, смотрел на лампочку...

Лиза сидела, уцепившись одной рукой за ножку спящего Колюнея, полумертвая, оцепенев от тоски. Это был даже не страх, нет. Она просто погибала. Ей все казалось, что она не так рассадила, расставила, разложила детей. Наверно, лучше было бы собрать всех вместе, а самой закрыть их сверху: убьет, так сразу всех. Ей казалось, что нет уже дома над головой, нет ничего, все разрушено, и только чудом держатся в рамах (и то сыплются с каждым ударом) заклеенные бумажными крестами стекла.

Василий Васильевич недаром пел так бравурно, заклеивая стекла. Сегодня его вызвали. Он сначала не понял — для чего? Его принял немолодой, невыспавшийся майор.