Ирина Грекова - Вдовий пароход

Бедный, как ему, верно, хотелось отвести душу, если он стал ходить к Аде Ефимовне! Первый раз, когда я это обнаружила, ревность меня так и ударила. Комната Ады рядом с моей. Однажды я услышала ее картавый щебет, русалочий смех. Ясно, у нее кто-то был. Мужчина?.. Нет, я поняла, что у нее Вадим. Он что-то ей говорил горячо, взрывчато, я узнала его голос, слова «все врут»... А она смеялась. Она с ним не спорила, она смеялась. Я ударила кулаком по подоконнику и не заметила, что расшибла руку. Это глупо: руки мне надо беречь.

С тех пор Вадим начал ходить к Аде, а меня стал избегать. Может быть, стыдился своей вспышки, не знал, как ее загладить? А вернее, в это тяжелое время именно Ада была нужна ему, не я. Я была слишком тяжела, серьезна, инстинктом его тянуло к ней. Собака ведь тоже знает, какую ей есть траву...

В тот вечер Вадим был у Ады чуть ли не в первый раз. Он постучал в дверь.

— Кто там? Впрочем, входите, я уже одета.

Вадим вошел...

— Можно?

— Конечно, что за вопрос. Все можно. Садись, я сейчас кончу.

Ада Ефимовна перед зеркалом наносила на лицо последние штрихи. Кончила, повернулась к Вадиму:

— Не правда ли, я пикантная?

— Я в этом не понимаю.

— Надо понимать красоту. Красота — это стержень духовной жизни.

Вадиму про стержень понравилось.

А комната у Ады Ефимовны забавная, как игрушка. Занавески смешные, с зайчиками, как в детском садике. В углу на тахте, раскинув руки, огромная кукла.

— Это Алиса, — сказала Ада Ефимовна. — Познакомься с моей дочкой Алисой.

— Зачем у вас кукла? — спросил Вадим.

— Поклонники подарили. Заграничная, глаза закрывает, говорит. Вот попробуй.

Вадим попробовал, и правда: открывает глаза, закрывает и животом говорит вроде «мама», не по-русски. Вадим поиграл куклой не без удовольствия, но быстро опомнился.

— Зачем вам кукла, вы же взрослая.

— Взрослому тоже надо поиграть. Что наша жизнь? Игра.

Последние слова она пропела, закатив глазки.

Вадиму тоже понравилось. Это правильно, что жизнь — игра. Игра — это почти вранье, только весело.

Поговорили о разном: о школе, об отметках, о коте Барсе, которого Вадим опять привязал за хвост к двери уборной. Человек входит, а кот ревет. Ада похохатывала, щурила глаза-луночки:

— Ну Вадим, ну можно ли быть таким жестоким?

С Адой было легко. Выпили чаю с конфетами. Посмотрели фото на стенках — все стены обвешаны. Больше все портреты самой Ады Ефимовны в разных ролях: то с веером, то в цилиндре, то в полосатом купальнике. Висели еще портреты разных мужчин, с усами и без усов, с плащами и без плащей, у всех рты открытые, поют.

— Мои товарищи по сцене, — объяснила Ада Ефимовна. — Сцена — это целый мир. Ты этого пока не понимаешь, после поймешь.

— А это кто, жирный? — спросил Вадим.

Жирный ему особенно не понравился — пышным пузом, разинутым ртом.

— Это мой первый муж. Он был не жирный, а полный, представительный. Мужчине полнота не вредит, это женщина должна беречь фигуру.

— Он умер?

— Нет, зачем умер? Поет. Выдающийся артист.

Она назвала фамилию, которая Вадиму ничего не сказала.

— Почему же Капа говорит, что вы вдова?

— Это по третьему мужу. Он действительно умер, хотя предварительно меня бросил. От этих переживаний у меня и голос пропал. А какой был голос! Чистое серебро. — Ада Ефимовна слегка припечалилась, но тут же опять рассмеялась. — Ты еще молод, ты не знаешь, что значит тоска по прошлому. Но зачем унывать? Жизнь прекрасна! В ней столько радостей: музыка, любовь, природа, архитектура...

Вадиму было и стыдно слушать ее, и как-то приятно.

— Ну, я пошел. Спасибо за чай, за конфеты.

— Не за что. Приходи опять. Если бы ты знал, как я одинока...

Когда Вадим ушел, Ада Ефимовна начала отходить ко сну. Это серьезное дело занимало у нее ежедневно часа два, не меньше. Постелить постель, взбить подушечку. Разложить аккуратно ночную рубашечку с кружевцами. Потом — омовения, лосьоны, питательный крем трех сортов. На ночной столик — стакан сладкого чая, печеньице. Любила, ночью проснувшись, куснуть сладенького.

Окончив приготовления, легла. Но не спалось: вспоминался Вадим. Хороший мальчик, хотя и озлобленный. Мог бы и у нее быть такой сын, если б не сделать одного из абортов... Жизнь, посвященная себе, ее ужаснула. А что, в сущности, было в этой жизни? Любовь? Настоящей любви не было. Она-то готова была любить по-настоящему, до гроба, но обстоятельства не позволяли: вечно ее бросали, обманывали. Вспоминая о своей жизни, где не было любви, а были только мужчины и аборты, Ада Ефимовна горько заплакала...