Ирина Грекова - Фазан

Сад при доме — большой, развесистый. Опертые о забор локти деревьев. Когда они с Варей гуляли в саду, почему-то всегда падали, один за другим, каштаны. Стук, стук, стук — каштаны о землю. Хотя, строго говоря, падать они могли только осенью. А ведь были еще и зима, и весна, и лето!

Стукнувшись о землю, зеленый шар иногда лопался и обнажал внутри себя другой, поменьше, ярко-коричневый, лакированный (собственно, он-то и был каштаном). Пламенно-коричневый, исступленно-коричневый цвет. Трудно было поверить, что он несъедобен: слишком красив! Все тянуло попробовать, хотя мама говорила: нельзя. Однажды он все же прокусил кожуру, ощутил резкий, вяжущий вкус и сам убедился: нельзя.

До сих пор помнится тот вкус. Горькая обида на языке. Может быть, это самое раннее воспоминание? Нет, пожалуй, другое еще раньше.

Тот мальчик стоит у окна и смотрит в сад. Земля, обычно такая подробная, сверху, со второго этажа, кажется сплошной, одноцветной. А небо над садом невинно голубое, слабо солнечное — ближе, чем земля. Тому мальчику хочется полететь в небо. Ему кажется, что он умеет летать, стоит только попробовать. Но не решается, вцепился коротенькими пальцами в подоконник...

Да, это — самое раннее воспоминание, потому что нет еще рядом сестры Вари (при каштане она присутствовала). Почему ее нет? Не умеет, что ли, ходить? Или вообще не родилась? Вряд ли, потому что была младше его только на полтора года.

Все его детство прошло рядом с нею. Некрасивая, надутенькая, с рыжими косичками. Неизменно тут — спутница и раба. «Принеси каштан, — командовал он. — Не этот, а тот». И она послушно приносила — не этот, а тот.

Безропотная. Ее можно было обидеть, но нельзя рассердить. Разве что довести до слез.

Тоже из раннего, самого раннего детства: пианино. Черный полированный массив, сперва страшноватый (волк?), потом привычный. Бронзовые подсвечники — их можно было поворачивать. Телесная белизна свечей. Винтовой табурет. Вращая, его можно делать выше и ниже. Визгливый скрип табурета, когда его вертят. Крупные белые клавиши, черные зубы бемолей и диезов...

Тому мальчику, вероятно, еще и трех лет не было, а он уже выкручивал табурет повыше, как можно выше, влезал на него, откидывал крышку и что-то такое наигрывал. Иногда — услышанное, а случалось, и свое (своего от чужого еще не различал: все музыка).

Рыжая голова сестры Вари торчала внизу, ниже клавиатуры. Она смотрела на него снизу — преданными пуговичными глазами. А он-то плыл, а он-то летел на музыке в то самое бледно-голубое небо...

Музыка! Значила она для него, ребенка, безмерно много. Куда больше, чем потом, для взрослого, любовь и женщины. Сравнить музыку можно было разве с мамой. Маму он любил бесконечно.

Сочинять начал очень рано, в те же три-четыре года. «Маленький Моцарт», — говорили при нем и о нем знакомые. Он не знал, кто такой Моцарт, но понимал, что его хвалят, и гордился. Скромно опускал глаза с веерными ресницами. Пара слов «абсолютный слух» тоже ему нравилась. Что-то очень хорошее, неясно что, но его заслуга, слава.

А слух у него и в самом деле был необыкновенный. Каждую ноту знал он в лицо и по имени. Кто-нибудь нажимал клавишу, а он, отвернувшись, закрыв глаза, безошибочно называл ее: «си» или «соль». Чему тут удивлялись? Спутать «си» и «соль» так же было невозможно, как селедку с малиновым вареньем.

Каждую ноту он представлял себе человечком, живым существом, со своим лицом, своим именем, своим выражением лица. Одна подмигивала, другая улыбалась, третья хмурилась. Он не только в отдельности их различал, но и в аккорде, даже фальшивом. Легко расчленял его на отдельные звуки, называл каждый.

Это-то у него сохранилось — абсолютный слух. Это его и сейчас роднило с «тем мальчиком», хотя многое с тех пор было растрачено, растеряно, пропито. До сих пор — верней, до болезни, в той еще жизни — он любил при случае показать фокус. Предлагал кому-нибудь опереться на клавиатуру обеими руками в любых позициях, а сам, лениво и небрежно прикрыв глаза, называл все ноты. Успех был обеспечен...

А вот играть по нотам он так толком и не научился. Зачем это было, если он мог все что угодно сыграть по слуху? Услышав раз какую-нибудь пьесу, мог, сев за пианино, повторить ее по памяти. Конечно, не во всех подробностях, но верно и выразительно. Технические трудности опускал, зато часто снабжал пьесу своими вариациями.

Эта способность владеть инструментом тоже сохранилась у него на всю жизнь. Только репертуар изменился. В детстве — сонаты Бетховена, прелюды Шопена, в общем, классика — то, что играла мама. Позднее — модные песенки, танцы, шлягеры... Женщины восхищались: «Да вы пианист!» Он скромно опускал ресницы. Знал, что скромность ему к лицу...