Ирина Грекова - Пороги

— Я как-то к нему не приглядывался.

— Напрасно. Малых — это явление природы. Странно, всех зовут по имени, а его по фамилии. Его даже жена зовет «Малых». Что ж, до революции это было принято, звать по фамилии. «Онегин, я тогда моложе...» — пропела Даная. — Сегодня она звала бы его Женькой.

— А кто там был? — спросил Нешатов как бы нехотя.

— Почти все свои, отдельские. Во главе с Фабрицким. Они с женой Галиной Львовной такой шейк отгрохали — хоть стой, хоть падай. А ведь ему шестьдесят! И ей не меньше пятидесяти! Видел бы ты, что они выделывали! Пегасы! Она стройная, складная, ни намека на живот, ноги прямо от шеи растут. Не скажешь, что бабушка. А про него только петухи не поют...

— Что это значит?

— Мамино присловье. Она всегда так говорила, когда хотела похвалить. Вымою посуду, похвастаюсь, а она: про тебя только петухи не поют! Подумать, я уже старше, чем была мама, когда умерла. Обгоняем своих покойников.

— А еще кто был?

— Многие. Анна Кирилловна в розовом. Максим Петрович с женой. Даже танцевал, как медведь в цирке. А из молодежи я — меня условно можно причислить к молодежи, — Илюша, Феликс, Магда...

— А она в чем?

— В бордовом вечернем, до полу. Каблуки. Губы не крашены, волосы — блеск. Я думала, что ты платьями не интересуешься.

— А я и не интересуюсь. Просто так спросил.

— Спросил, потому что Магда.

— Отстань ты от меня со своей Магдой.

...Нешатов смотрел в окно. Там разгулялась форменная метель. Пляска снежинок вокруг фонаря становилась все безумнее, и сам фонарь, накренившись, куда-то летел...

— Знаешь, Юра, — сказала Даная, — я не должна была бы тебе говорить, но скажу, я сейчас пьяная. Когда обсуждали, кого пригласить на встречу Нового года, речь зашла о тебе. И, представь себе, Фабрицкий был против. Сказал: «Воздержимся. Человек для нас новый. Еще не вошел в коллектив. И неизвестно, войдет ли». Странный какой-то был у него тон. Как будто он что-то плохое про тебя знает.

— Это ты предложила меня пригласить?

— Ну, я.

— Кто тебя тянул за язык? Я все равно не пошел бы. Прошлый раз я встречал Новый год в больнице. По сравнению с той встречей — любая другая не тянет.

— А какая была встреча? Неужели вам вино давали?

— Конечно, нет. Ничего спиртного, кроме валокордина, и то не вволю, а по назначению врача. К твоему графику потребления напитков мы не добавили ни капли. Но все-таки ночь была особая, какая-то историческая. Врачей почти не было, а дежурные сестры, санитарки смотрели телевизор вместе с больными. Новогодний концерт, все пошли туда, и только мы трое остались в палате. Мы — это старик с паркинсонизмом, мальчик-студент и я. Так хорошо, душевно поговорили. С виду милые, тихие, нормальные люди. А внутри чего только не нагорожено! Какие-то подвалы, чердаки, забитые мыслями, как старой мебелью. И у каждого внутри что-то стучит, твердит. У нас с мальчиком: «Я, Я, Я». А у старика: «Мы, человечество». Содержания разговора уже не помню. Может быть, он вообще был без содержания, разговор как таковой, разговор как стихия. Помню только, что мы в нем что-то такое отменили, какие-то предрассудки, табу. И в их числе Новый год. От него мы отрешились, даже на минутную стрелку ни разу не поглядели. О том, что он наступил, мы узнали по бою часов кремлевской башни и по шуму в столовой... За окном, во дворе, светил фонарь и летели снежные хлопья, совсем как сейчас...

— Не смотри туда, забудь. Смотри на меня. Я к тебе пришла. Думаешь, легко было оттуда уйти? Не пускали.

— Скажи, а когда Фабрицкий возражал против того, чтобы меня приглашать, что сказали другие?

— Анна Кирилловна сказала, что ты симпатяга и совсем не чужой, а свой в доску.

— Я не симпатяга. И не свой в доску. Нигде я не свой.

— Юра, раз уж я начала выдавать тебе секреты, покачусь по наклонной и выдам еще один. Только поклянись, что никому не скажешь.

— Я и так не скажу. Я, как ты заметила, не болтлив. В трезвом состоянии. А пить я с ними не собираюсь.

— Так вот, у Фабрицкого какие-то неприятности. Мне Нинка, секретарша директора, сказала: на него пишут письма. На него, и на бабку, и вообще на всех докторов.

— Что ж, это естественно. На него должны писать письма. Он на них напрашивается.

— Ты как будто считаешь это правильным?

— Личное дело автора.

— А вдруг Фабрицкого снимут?

— Ничего страшного. Найдется другой. Может быть, распорядится, чтобы делали мой дисплей.

— Юра, ты сегодня странный. Сам на себя не похож.

— Просто пьян. А пьяный я прекрасен. Не правда ли?