Петер Розай - Вена Metropolis

Кларе были доступны глубокие чувства, эти глубинные силы, которые в состоянии полностью поглотить тебя, словно морские чудовища в сказках, глотающие целые корабли. И она не боялась их, напротив, ей нравилось вызывать их к жизни даже там, где сами бы они никак не возникли. За пределами этого царства и вне действия этих бурных чувств Клара мало что воспринимала. Так прекрасно быть по-настоящему влюбленной!

Клара уже закончила гимназию и записалась в университет, кстати, в институт иностранных языков, причем решение изучать иностранные языки было принято походя. Разве плохо объездить когда-нибудь весь мир?!

А вот папочка ее, вечно помешанный на семейных традициях, — право, это было очень неприятно! Папа вообще не читал книг. В общем и целом он ведь настоящий притворщик. Ни в чем толком не разбирается. Разве что строит из себя великого врача. Ну, хорошо, он — признанное светило медицины. А что еще? Разбирается в музыке. Однако вся эта музыка всего лишь скрывает пустоту. Клара почти физически ощущала эту огромную черную дыру, заполненную чудесными волнами созвучий и музыкальными нотами, развешанными на нотных линейках, как на бельевых веревках, и раскачивающимися на ветру, словно выстиранные носовые платки.

Да, Кларе не откажешь в оригинальности. Даже Альфред это отметил. Оригинальность он возводит в настоящий культ. Подобно тому, как у мамы возведены в культ ее шляпки. Поначалу Клара восхищалась той серьезностью, с которой Альфред относился к собственным чувствам. Но самой ей такое отношение и подход были чужды.

С Альфредом так здорово в постели. Сплошной восторг. Иногда Клара плакала после их объятий. Это было слишком прекрасно! Альфред ее успокаивал, крепко обнимая ее легкое и почти невесомое тело. Ее запах. Самое привлекательное в ней.

Вон та шляпка в витрине — ее явно недостает в мамином гардеробе. С роскошным павлиньим пером. И с вульгарной плюшевой вставкой по широкому полю. «Маму ведь только мода интересует. И еще мужчины. Один папа этого не замечает».

Клара почувствовала вдруг прилив сострадания к отцу. Она его очень жалеет. И во внезапном приступе язвительности и победного настроения, охватившего ее по этому случаю, Клара во все горло рассмеялась — прямо посреди толчеи прохожих на Мариахильферштрассе.

Хотя Клара уже закончила школу и поступила в университет, на иностранные, как уже отмечено, языки, общаться она по-прежнему продолжала исключительно со своими бывшими школьными подружками. Был тут один клуб, устроенный молодыми людьми в пустующем полуподвальном помещении кафе. Там, за заклеенными упаковочной бумагой стеклами окон они крутили новые пластинки, болтали обо всем, танцевали и строили глазки молодым людям, там появлявшимся.

Альфред в этом клубе был исключением. Собственно, он здесь был совсем белой вороной. Ему и самому было не ясно, что он тут делает. Единственное, что он понимал, было то, что он ходит сюда, чтобы быть рядом с Кларой. И ей нравилось, что он рядом, хотя радость ее не была столь уж сильной. Да, Альфред в самом деле иногда действовал ей на нервы, доставал ее своим «люблю, люблю, люблю».

Если бы его спросили, откуда он такой взялся, он бы, слегка стесняясь, ответил: я из бедных. Он когда-то сказал эти слова Кларе. И, возможно, подумав, добавил бы: у меня было счастливое детство. Клара такого о себе явно сказать не смогла бы.

Лейтомерицкого знали и в этом кругу. Хотя вслух об этом не говорили, но каждый считал, что Альфред, его сын, унаследует его состояние. И таким вот косвенным образом Альфред как будто бы стал богатым.

Вечерами в клубе Альфред танцевал с Кларой, прижимаясь к ней во время танца. Но чаще же он просто сидел поблизости, если только не отправлялся к бару за выпивкой. В разговорах он участия не принимал. Ибо он ничего не понимал в тех вещах, о которых шла речь, вокруг которых вертелись все разговоры. Что он мог знать о каникулах на Аттерзее, о площади Сан-Марко в Венеции, о тряпках, книгах, пластинках, о которых здесь говорили! Он просто сидел молча и слушал.

Ему нравилось наблюдать, как Клара блистает в этом обществе. Ему представлялось, что он видит себя. Словно она — это он. И тогда он неожиданно притягивал ее к себе и почти безотчетно начинал целовать.

Он вовсе не испытывал ревности, если она весь вечер почти не обращала на него внимания. Он большими глотками пил вино, но пил не для того, чтобы подавить дурное настроение. Он не чувствовал себя обойденным, отставленным в сторону, забытым. Ему совершенно хватало того, что он вместе с Кларой — и что она время от времени улыбается ему, склоняет голову на его плечо, гладит его. Он всегда провожал ее до ворот виллы, и когда они шли домой, его распирало от вина и любви. Ему трудно было сказать, от его любви или от ее. Он прижимался к ней, притягивал ее к себе, когда она шла рядом с ним и о чем-то говорила. Что до него, то пусть бы это все длилось вечно. Может быть, и у нее было такое чувство.