Рихард Вурмбрандт - Христос спускается с нами в тюремный ад

25 лет

Вскоре меня доставили в Бухарестскую тюрьму - Уран. Майор тайной полиции пытался заставить меня назвать имена всех "контрреволюционеров", которых я знал.

Я сказал ему, что для меня было бы радостью назвать несколько контрреволюционеров, как в России, так и в другой стране. Многие тысячи из них были убиты во времена тридцатых годов в Советском Союзе Ягодой, тогдашним министром внутренних дел. В конце концов, Ягода был разоблачен как контрреволюционер. Потом были сведены в могилу сотни тысяч членов тайной полиции при его последователе Берии, пока не расстреляли и Берия. Затем я добавил, что величайшим врагом революции, убийцей миллионов, был Иосиф Сталин. Тем временем его убрали из могилы на Красной площади. По моему мнению, контрреволюционеров лучше искать в других местах, чем в маленькой общине.

Офицер приказал, чтобы меня избили и заключили в одиночную камеру. Там я оставался до своего судебного процесса. Это было десятиминутное повторение того моего процесса, который происходил десять лет назад. Состоялось тайное заседание. На этот раз на нем присутствовали моя жена и мой сын, чтобы услышать обвинение против меня.

Позднее в своей камере я ждал отправки в другую тюрьму. В то время, когда я рассказывал другим заключенным о Христе, вошел офицер и сообщил новое решение суда.

Я поблагодарил его и продолжал. Приговор был увеличен с двадцати лет на двадцать пять.

Христос возвратился

В транспортном автомобиле тайной полиции кроме меня находились еще и другие пасторы, которые только что были осуждены. После непродолжительной поездки автомобиль съехал с другой платформы и остановился. Я пал духом, так как знал, что снова оказался в подземной тюрьме Йлаве. Мы услышали крик: "Выходите!", - и дверцы автомобиля распахнулись.

Группа размахивающих дубинками охранников погнала нас с ударами вдоль по коридору. Они уже выпили и, при виде священников, разразились радостным ревом. Нам под ноги бросили серую грязную тюремную одежду. У тех, кто слишком медленно переодевался, срывали одежду с тела. Под громкий смех у нас подстригли бороды, и грубые руки выбрили наши головы. Полуголых и истекающих кровью согнали в большую камеру.

В февральскую стужу мы сидели на каменном полу, тесно прижавшись друг к другу. Вскоре, шатаясь, вошел охранник и заорал: "Все священники, вон!" Снаружи за дверью слышался приглушенный смех и сопение.

Мы промаршировали гуськом из камеры и снова должны были пройти сквозь строй ударов дубинками. Насколько могли, мы пытались закрыть наши головы руками. Кто падал, того били грубыми сапогами и плевали.

Через полчаса священников вызвали еще раз, но ни один из нас не пошевельнулся. Тогда охранники ворвались в камеру и начали избивать нас.

Я ухаживал за моими ближайшими соседями. Один из них потерял зубы, а его губы были сильно разбиты. Когда я вытирал ему с лица кровь, он сказал: "Я - архимандрит Гриштеску".

Мы познакомились с ним давным-давно. Тогда я ожидал аудиенции у православного патриарха. Мирон Гриштеску работал в его канцелярии, и я рассказал ему о своих трудностях. Он положил мне руку на плечи и сказал: "Брат, Христос возвратится, мы в это верим". Нечто подобное должен был говорить Божий человек, однако это случается редко. Я не забыл его, но теперь гладковыбритого, с лицом, покрытым кровью и грязью, его нельзя было узнать.

Мы сидели там часами и мерзли. Мирон Гриштеску рассказал нам, как он и другие люди вокруг патриарха пытались воспрепятствовать тому, чтобы церковь стала оружием государства. Они рассчитывали, что могли апеллировать к лучшей части души патриарха. Но Георгиу-Деж предпринял удачный шаг. Юстиниана направили с визитом в Москву, где ему еще больше вскружили голову. После его возвращения последовали удар за ударом; он перемещал католиков, униатов и всех внутри своей паствы, кто не хотел быть заодно с ним.

"И вот я здесь, как и все остальные, - сказал архимандрит Гриштеску. С моей стороны было бы ошибкой желать чеголибо добиться. Я должен был с самого начала оказать сопротивление".

"Не очень-то печальтесь из-за этих мыслей", - сказал я.

Он посмотрел на меня своими добрыми глазами и сказал: "Брат Вурмбрандт, мне знакома только одна печаль - о том, что я не святой".

Произнесенная с церковной кафедры эта фраза могла показаться прекрасной, но сказанные здесь в этой страшной камере, после жестоких побоев, эти слова открывали свое подлинное величие.

Грязь и побои