Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

— Не совсем так… Я ведь тоже участвовал в этом. Все это началось потому, что… Теперь уж я не помню почему, но было что-то серьезное. Меня чуть было не арестовали.

— Слава богу, что ты остался цел и невредим…

— Ты издеваешься надо мной?

— Нет, — ответил Хорват и нахмурился, чтобы казаться серьезнее. — Я предлагаю создать смешанную комиссию, которая занялась бы этими станками. И если они окажутся годными, тогда… Впрочем, Герасим уже начал обследовать их.

— Говорю же я тебе, что они никуда не годятся. Черт возьми, ты что, не веришь мне?..

— Нет. Я даже матери на слово не поверю, пока сам не смогу убедиться. Я как Фома неверующий.

— Делай что хочешь… Но мы, социал-демократы, не собираемся сражаться с ветряными мельницами. И эго в интересах рабочего класса нашей фабрики.

Герасима Хорват встретил в столовой.

— Ну, что скажешь, ты смотрел эти станки?

— Да, смотрел… Там больше восьмидесяти станков. Они нисколько не хуже тех, которые работают. Правда, я не смог их основательно проверить. Возможно, есть и негодные. Но надо непременно попытаться их смонтировать. Я уже подумал и о том, где можно их монтировать. В здании, которое строится для сушильни. Старую сушильню можно пока подновить, и она прослужит еще лет десять.

Когда гудок известил об окончании работы, солнце уже медленно опускалось за большой фабричный двор. Это было какое-то странное, укутанное в тонкую серую пелену солнце, о котором можно было только догадываться, его тепло незаметно проникало в кровь вместе с неясным трепетом весны. Истоптанную землю заливала грязь, возле стен еще виднелись пятна снега, повсюду валялись мятые бумажки и горелые корки черного хлеба.

Поднявшийся ветер нес с вокзала волну черного едкого дыма, слышалось пыхтенье паровозов, они словно отдыхали после долгого пути. Медленно проплыло облако, расползаясь, как пряжа, и слилось с дымом, клубившимся над стройными трубами из красноватого кирпича.

Герасим вышел во двор. После сухого, наполненного жужжанием воздуха цеха весенняя свежесть ясного дня заставила его остановиться. Он часто заморгал, снял засаленную изъеденную молью кепку и провел рукой по густым жестким коротко подстриженным волосам.

Из ткацкого цеха выходили группами мужчины и женщины. Они громко разговаривали, некоторые закуривали большие самокрутки из газетной бумаги. Они проходили мимо Герасима, и какой-то молодой человек в заплатанном пиджаке спросил:

— Что, Герасим, ждешь девушку?

— Нет, он святой, — засмеялась темноволосая женщина в съехавшем набок платке. — Он хочет стать священником.

— Эй, двигай с нами… По пути зайдем в «Черного козла». У Кормоша такое вино… Вроде как лекарство для аппетита.

— За аппетитом дело не станет… — засмеялся Герасим и почувствовал, что смутился.

— Оно-то, конечно, так, — сказала женщина, сразу помрачнев, — да только вот жевать нечего…

— Ладно, ладно, — перебил ее Герасим.

— Ничего, все будет, — сказал юноша в заплатанном пиджаке и подмигнул остальным. — Спросите-ка Герасима.

Они ушли, спокойно разговаривая, топая огромными ботинками по залитому водой двору.

Герасим направился к котельной. Посреди двора у большой лужи он остановился: сквозь дырявую подметку в левый сапог просочилась вода. Выругался сквозь зубы. Он снова забыл подложить газету. «У меня заржавеют кости», — зло подумал он. На цыпочках пробрался у самой стенки, подпрыгивая на одной ноге.

Из котельной вышли двое рабочих в промасленных пиджаках.

— Трифан здесь? — спросил Герасим.

— Колдует чего-то у котла. Как будто это котел его дедушки, — бросил один из них с досадой.

— Да, да, — как эхо, откликнулся другой. — Боится, как бы не разорился барон. Вот уже было бы горе! На какие доходы, черт его дери, станет он тогда жить?

— Иди, иди, — показал на дверь первый, — Трифан там.

Герасим вошел. Снял грязную куртку и бросил ее на ящик. Цементный пол был жирный, черный от масла и скользкий. Трифан сидел на корточках у четвертого котла и мешал в топке длинным стальным ломом.

Услышав приглушенный звук шагов, Трифан обернулся.

— Это ты? — спросил он. — А ну-ка помоги мне. Черт его знает, что с этим кабаном случилось. Как будто у него чахотка. Кашляет, как старая карга. Дай-ка мне сигарету.

— Ты же знаешь, что я не курю.

— Жалко, ну что ж, у каждого свои слабости. Что это с тобой? — спросил он грубовато, заметив, что Герасим чем-то расстроен.