Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

На стене — серебряное распятие, под ним — лампадка. Кажется, распятый хочет обнять портреты, висящие слева и справа от него: король Михай I в форме лейтенанта и маршал Ион Антонеску, чье сморщенное лицо похоже на сушеную сливу.

Обстановку комнаты дополняют шкаф для бумаг, стоящий у окна, круглый столик, два кожаных кресла.

Звонит телефон. Дребезжащий звон наполняет комнату. Полковник встряхивает головой, протирает глаза, берет трубку.

— Алло, да… да… да… Ясно, господин генерал!.. — Он невольно встает по стойке смирно. — Да, да… Ясно, господин генерал!

Он кладет трубку, потом идет к окну и отдергивает занавеси; в комнату врываются потоки света. Солнце дробится в лежащем на столе стекле. Крошечные пылинки, как безумные, пляшут в его луче. Полковник растерянно озирается: письменный стол в полумраке выглядел гораздо уютнее; при дневном освещении мебель принимает другие размеры, с трудом пробираешься среди стульев, диванов, шкафов. Как глупо, как бессмысленно прозябать здесь! Хорошо бы очутиться сейчас где-нибудь в горах, в густой тени елей. Во всяком случае, далеко-далеко от людей, от города, от повседневных забот. Уголки губ полковника кривятся в горькой усмешке, усмешке человека, который все поставил на карту и проиграл: «Ясно, господин генерал!» Всегда это: «Ясно, господин генерал!» Точно так же ответил он и тогда, когда в танке переправлялся через Прут, и тогда, когда, усталый, просил должность поспокойнее, где-нибудь в тылу. «Ясно, господин генерал!»

Ничего не было ясно полковнику, он был потрясен, ошеломлен. Ему вдруг почему-то вспомнилась старая нянька, которая пела над его колыбелью. Словно желая отогнать воспоминания, он встряхивается, одергивает мундир, подходит к столу и нажимает кнопку. Протяжный резкий звонок слышен даже здесь, в кабинете. Он похож на сигнал тревоги. Проходит всего несколько мгновений, и в коридоре раздаются равномерные, четкие шаги. Полковник еще раз поправляет мундир, бросает поспешный взгляд на портреты, висящие на стене, словно хочет, чтобы и они одобрили приказ, который он сейчас отдаст.

На пороге появляется стройный молодой лейтенант со светлыми чуть заметными усиками. Щелкает каблуками:

— Здравия желаю, господин полковник!

Полковник меряет его взглядом. Таким и он был в начале своей карьеры: худенький, круги под глазами, но всегда выбритый, напомаженный. А у этого вот оторвана пуговица на рукаве. Можно сделать замечание, но зачем?.. Он досадует и на себя, и на подчиненного, но все-таки сдерживается.

— Всех политических заключенных… — комендант произносит слова медленно, почти по слогам, он хочет видеть, какое впечатление они произведут на лейтенанта, — освободить!

Лейтенант не верит своим ушам. Мгновение ему кажется, что комендант оговорился. Он смущенно улыбается.

— Мне не совсем ясно, господин полковник.

Как бы то ни было, он обязан быть вежливым с начальством.

— Ты что, оглох, лейтенант? Освободить всех политических заключенных. Ясно?

— Ясно, слушаюсь!

Он делает поворот кругом через левое плечо и выходит.

Конечно, и ему ничего не ясно. Никому ничего не ясно, и все же никто никогда не смеет спросить: «Почему?» Полковник хочет вернуть лейтенанта, но не может пошевельнуться. Он стоит неподвижно, руки повисли как плети.

Тревога.

Минуту спустя рота охранников уже стоит в зале перед лейтенантом. Они с изумлением глядят на него. Должно быть, случилось что-то очень важное. А вдруг русские…

— Выполняйте приказ!..

Никогда еще в коридоре не было такого скопища людей. Ботинки стучат по цементному полу, открывается железная дверь.

— Ты свободен, — говорит надзиратель.

Заключенный тупо смотрит перед собой, ему кажется, что все это происходит во сне. Он закрывает глаза, зевает, сонно поворачивается к стене. Надзиратель подходит и трясет его за плечо. Уж что-то слишком вежлив тюремщик: должно быть, это правда.

Толстяк в соседней камере прислушивается. Он не удивляется, его радует этот шум. Оторвав от башмака подковку, он царапает на крашеной двери: «23 августа 1944 года», а внизу неумело рисует серп и молот. Теперь шаги раздаются перед его камерой. Он немного отступает. Кто знает, что может произойти? Человек должен соблюдать осторожность.

Тяжелая тюремная дверь открывается медленно, со скрипом. В этом скрипе есть что-то бесконечно печальное. Надзиратель, старый крестьянин с Западных гор, говорит усталым низким голосом:

— Ты свободен, толстяк!