Андре Жид - Топи

Когда пробило полночь:

-- Я тоже... ходил на охоту... -- начал я.

От удивления она почти проснулась; она спросила:

-- Вы? На охоту! Охоту на кого?

-- На уток, Анжель. Причем вместе с Юбером; это было давно.77 но почему бы и нет, дорогая Анжель? Что мне не нравится, так это ружье, а не охота; грохот выстрелов внушает мне ужас. У меня очень живой темперамент; но мне мешают инструменты... Однако Юбер, который всегда в курсе всех изобретательских новинок, через Амедея достал мне на зиму пневматическое ружье.

-- О, расскажите мне все! -- сказала Анжель.

-- Это не было, -- продолжал я, -- это не было, как вам понятно, одно из тех замечательных ружей, которые обычно можно увидеть лишь на больших выставках; впрочем, я всего лишь взял его напрокат, так как стоят эти инструменты ужасно дорого; да и не люблю я держать оружие дома. Небольшой баллон сжатого воздуха приводил в движение спусковой крючок -- с помощью резиновой трубки, пропущенной под мышкой; а в руке держишь изношенную грушу, так как это было старое ружье; от малейшего нажатия на каучуковую грушу раздавался выстрел... Ваше техническое неведение мешает мне объясниться лучше.

-- Вам надо было бы показать мне это, -- сказала Анжель.

-- Дорогой друг, эти инструменты можно трогать лишь с величайшей осторожностью; потом, как я уже говорил, я ведь их не храню. Впрочем, той одной ночи хватило, чтобы использовать грушу до конца, настолько охота была удачной, что вы и увидите из моего рассказа.

Это было туманной декабрьской ночью. Юбер спросил меня: "Ты идешь?" Я ответил ему: "Я готов".

Он снял со стены свой карабин; я -- свое ружье; он взял свои манки и сапоги; мы прихватили наши никелированные коньки. Затем, положившись на особое охотничье чутье, мы вышли в ночь. Юбер помнил дорогу, которая должна была привести к шалашу, где на берегу облюбованного дичью озера, под торфяной золой уже с вечера тлел огонь. Впрочем, едва мы вышли из парка, ночь после его густых темных пихт показалась нам скорее светлой. Чуть --чуть надутая луна проступала сквозь дымку тумана. Она светила не урывками, как бывает, когда луна то исчезает, то проливается на облака; ночь не была беспокойной; это тем более не была и безмятежная ночь; она была беззвучная, праздная, влажная и, поймете ли вы меня, если я скажу: несамовольная. Ничего особенного в небе не было; хоть выверни его наизнанку. (Если я так настаиваю на деталях, мой терпеливый друг, то лишь затем, чтобы вы поняли, насколько ночь была заурядной).

Опытные охотники знают, что такие ночи самые лучшие для засады на уток. Мы приблизились к замерзшему каналу, лед посреди высохших камышей отсвечивал, будто отполированный. Мы приладили коньки и, не говоря ни слова, отправились в путь. Чем ближе к озеру, тем неприятнее проступала мутная вода, перемешанная с землей, мхами и полурастаявшим снегом, скользить было все трудней. Каналу, казалось, не будет конца; уже и коньки стали нам мешать. Мы их сняли. Юбер забрался в шалаш, чтобы согреться; я не смог там находиться из-за сильного дыма... То, что я вам расскажу сейчас, Анжель, ужасно! Все же послушайте. Как только Юбер согрелся, он вошел в воду, полную тины; конечно, я знал, что на нем просмоленные сапоги и одежда -- но, друг мой, он погрузился не до колен -- и даже не по пояс; он погрузился в воду весь! Не дрожите так сильно; он это сделал нарочно! Чтобы стать незаметным для уток, он решил исчезнуть совсем; это было мерзко, скажете вы... Не правда ли? Я тоже думал так: но тогда откуда бы бралось изобилие дичи? Мы заняли свои места; бросив якорь и сидя на дне лодки, я ждал приближения стаи. Юбер из своего укрытия начал подманивать селезня. Для этого он использовал два манка: один для призыва, другой для ответа. Паривший вдали селезень вслушивался; он вслушивался в этот ответ: селезень настолько глуп, что принимает его за свой собственный; и стремительно полетел -- во исполнение своего обязательства, дорогая Анжель. Юбер замечательно имитировал. Небо над нами потемнело от треугольного облака птиц; шум хлопающих крыльев стал еще сильней, когда они начали садиться на воду; и когда они оказались почти рядом, я начал стрелять.

Скоро их налетело такое множество, что, по правде говоря, я почти не целился; после каждого выстрела я лишь чуть сильнее нажимал на грушу -- так легко срабатывал спусковой крючок, он производил шума не больше, чем разрывы карнавальных хлопушек или, как в одном из стихотворений мсье Малларме, восклицание "Palmes!"*. А чаще нельзя было различить даже этот звук, и, если бы я почти не прикладывался ухом к ружью, подтверждением выстрела мне могло служить только падение еще одной птицы. Утри, не слыша выстрелов, продолжали садиться. Подстреленные птицы падали, кружили и метались в мутной воде, покрытой коркой грязи, своими распластанными крыльями в судорогах обрывая листву. Прежде чем умереть, они стремились уйти из камышей и укрыться в густом кустарнике. Перья падали медленнее, чем птицы, и, кружа в воздухе и на воде, казались легче тумана... я спрашивал себя: когда это кончится? Наконец на рассвете улетели последние оставшиеся в живых птицы; вдруг поднялся сильный шум крыльев, и последние умирающие птицы все поняли. Тогда наконец появился Юбер, весь в листьях и тине. Толкая свою плоскодонку шестами, мы поплыли среди поломанных стеблей камыша и в жутком свете ранней зари собрали свои съестные припасы. Я убил более сорока уток; все они пахли болотом... Как? Вы спите, дорогая Анжель?