Андре Жид - Топи

-- О! О! -- загалдели кругом, -- да ведь вы революционер?

-- Да ничуть, господа, вовсе я не революционер! Вы не даете мне закончить, -- я имею в виду, что мы не способны восстать... изнутри. Я сетую вовсе не на то, как мы распределились, а на нас самих, на нравы...

-- Словом, мсье, -- зашумело общество, -- вы упрекаете людей в том, как они живут, -- с другой стороны, вы отрицаете, что можно жить по-другому, и ставите им в упрек то, что они живут так, -- но если это им нравится -но... но, в конце концов, мсье: что-же-вы-хо-ти-те???

Я растерялся и вконец ошалел; в исступлении я ответил:

-- Чего я хочу? Господа, я -- персонально я -- хочу одного -- закончить "Топи".

Тогда Никодем, отделившись от всех, подошел ко мне пожать руку с восклицанием:

-- Ах! Мсье, как вы замечательно сделаете!

Все остальные вдруг повернулись к нам спинами.

-- Как, -- спросил я, -- вы знаете?

-- Нет, мсье, -- сказал он, -- но мой друг Юбер мне много рассказывал.

-- Ах! Он вам сказал...

-- Да, мсье, история рыболова, который находит настолько вкусными червей из тины, что есть их, вместо того чтобы наживлять на свои удочки, -в итоге ему ничего не удается поймать... Само собой. Но все это, по-моему, очень странно!

Он ничего не понял. В который раз все начинай сначала. Ах! Я устал! Сказать, что именно это я и стремился им объяснить и что приходится все объяснять снова, -- и так без конца; голова кругом; я больше не могу; ах! все это я уже говорил...

Так как у Анжель я чувствую себя почти как дома, то, подойдя к ней, я вынул часы и очень громко сказал:

-- Милый друг, но ведь уже страшно поздно!

Через мгновение все достали из карманов свои часы, и каждый воскликнул: "Как поздно!"

Только Люсьен из вежливости намекнул: "В прошлую пятницу разошлись еще позже!" Но его замечанию не придали никакого значения (только я обронил: "Это потому, что ваши часы ужасно отстают"); все бросились надевать свои пальто; Анжель пожимала руки, продолжала улыбаться и предлагала последние бриоши. Потом перегнулась через перила, чтобы видеть спускающихся. -- Я ждал ее, сидя обессиленный на пуфе. Когда она вернулась:

-- Настоящий кошмар этот ваш вечер! -- начал я. -- О! Эти литераторы! Эти литераторы, Анжель!!! Они невыносимы!!!

-- Раньше вы этого не говорили, -- возразила она.

-- Лишь потому, Анжель, что я их не встречал у вас. И потом, кого только тут не было, это же ужас! Дорогой друг, нельзя принимать сразу столько людей!

-- Но я пригласила не всех, -- сказала она. -- Каждый привел с собой несколько других.

-- Вы казались среди них такой потерянной. Вам следовало попросить Лауру зайти; ее присутствие было бы для вас поддержкой.

-- Но вы были настолько возбуждены, -- сказала она, -- я вас таким не видела; я думала, что вы приметесь ломать стулья.

-- Милая Анжель, а иначе можно было бы сдохнуть от скуки... Уж и так чуть не задохнулись от духоты! В следующий раз пускайте к себе только по пригласительным. Скажите-ка, а что означал этот ваш маленький вентилятор? Прежде всего, ничто не раздражает меня так, как то, что вращается на одном месте; за столько времени вам следовало бы это запомнить! И потом, звук, который он производит, просто отвратителен. Стоило разговору прерваться, как этот звук тут же становился слышен откуда-то из-под занавески. И все переспрашивали друг у друга: "Что это такое?" Вы же понимаете, что я не мог им ответить: "Это Анжель установила себе вентилятор!" Вот -- вот, сейчас вы слышите, как он скрежещет. О! Это невыносимо, милый друг; остановите его, умоляю вас.

-- Но его невозможно остановить, -- ответила Анжель.

-- Ах! И его тоже! -- вскричал я. -- Тогда давайте говорить громче, милый друг. -- Что! Вы плачете?

-- Вовсе нет, -- ответила она, раскрасневшись.

-- Тем хуже! -- И , охваченный лиризмом, я крикнул, стараясь перекрыть шумок трещотки: -- Анжель! Анжель! Время пришло! Уедем из этих невыносимых мест! Неужели мы с вами, милый друг, однажды услышим на пляже вольный морской ветер? Я знаю, среди какого мелкотемья вам приходится жить, но этот ветер иногда все сдувает... Прощайте! Мне нужно пройтись; думайте, но не дольше, чем до завтра! А затем путешествие. Думайте же, дорогая Анжель, думайте!

-- Ладно, прощайте, -- сказала она, -- идите спать. Прощайте.

Я оставил ее. Я почти бегом вернулся к себе; разделся; лег; но не для того, чтобы уснуть; когда в моем присутствии пьют кофе, это возбуждает меня. Однако сейчас я чувствовал себя подавленным и говорил себе: "Чтобы убедить их, все ли я сделал, что мог, надо было найти для Мартена несколько аргументов посильнее. А Густав! Ах! Валантен любит только сумасшедших! Назвать меня "благоразумным" -- мыслимо ли такое! Меня, кто весь день совершал одни лишь абсурдные поступки. Это не одно и то же, конечно, я знаю... И что же, теперь так мне и жить с этой мыслью, что я, мол, редкая птица. Революционер. Если я и впрямь им являюсь, то, в конце концов, из чувства противоречия. Как жалок тот, кто перестал и мечтать им быть! Так и не заставить выслушать себя... Однако все, что я им сказал, правда -- потому что я от нее страдаю. -- Страдаю ли я от нее? -- Честное слово, иной раз я просто не понимаю, ни чего хочу сам, ни почему у меня зуб на других, -тогда мне кажется, что я сражаюсь со своим собственным воображением и что я... Боже мой! Боже мой, так вот откуда такая тяжесть, и чужая мысль еще более инертна, чем материя. Любая идея, только коснись ее, похоже, оборачивается для вас карой; она подобна ночному вампиру, что, взобравшись к вам на плечи, пьет вашу кровь и наливается тяжестью по мере того, как вы теряете силы... Сейчас, когда я начал искать иные формы для выражения мыслей, чтобы сделать их доступнее чужому восприятию, я не могу остановиться; ретроспекции; что за нелепые метафоры; я чувствую, что сам становлюсь одержим теми страстями, которые стремлюсь описать и порицаю в других, причем сам я замыкаюсь в страдании, не в силах им ни с кем поделиться. Мне кажется теперь, что чувство, с которым я живу, лишь обостряет мой недуг, в то время как другие, возможно, и не больны. -- Но в таком случае понятно, почему они не страдают, -- и у меня нет никакого права за это их упрекать; однако живу-то я, как они, поэтому и страдаю... Ах! Я весь в отчаянии! -- Я хочу посеять беспокойство -- прикладываю ради этого столько стараний -- а рождаю это беспокойство только в себе самом... Ага! Вот фраза! Запишем-ка". Я вынул из-под подушки листок, зажег свечу и записал эти бесхитростные слова: