Вержилио Феррейра - Утраченное утро жизни

— Это он! Это он!

Боже жертвенный, это был я. Это был я, и не было мне прощения. Да я и не просил его. И готов был понести заслуженное наказание. Между тем, как только кончился молебен, отец-надзиратель пожелал узнать, кто смеялся.

— Он! — объявил Таборда, обрекая меня на казнь. И тут же все, в предвкушении казни, меня окружили.

— Это он! Это он!

Но отец-надзиратель, видя мое смущение и беззащитность, не наказал меня.

И мы разошлись по своим спальням. Однако я все еще видел своих коллег, которые продолжали смеяться и, разговаривая друг с другом, показывали на меня издали пальцами. Обвинения меня оглушали, позор повергал ниц. И снова я нутром почувствовал висящее надо мной проклятие. Отец Томас положил конец болтовне и усмешкам. Но все равно даже в полной тишине я слышал обвинявшие меня слова:

— Это он! Это он!

Уснул я только под утро. Следующий день я не играл и не шутил ни с кем. Ко мне подошел Гауденсио и сказал мне:

— Зачем ты придаешь всему этому такое значение?

Между тем, предлагая мне подумать о значительности того, что было значительно, сам Гауденсио был так же печален, как и я. Сколько еще всяких маленьких бед нас тогда одолевало! Ошибки при чтении, строгое замечание, сделанное громким голосом, грехи нашей грубой натуры… Но как сегодня я считаю: «В Риме будь римлянином», и это не правило, а неизбежность.

Два дня спустя я стоял у двери в уборную по большой нужде и вдруг увидел идущего прямо на меня Таборду. И вот мы оказались один на один. Тут жажда мести охватила меня. А уж когда он решил опередить меня и сделал шаг ко мне, я бросил ему в лицо:

— Христопродавец! Галисиец! Христопродавец!

— Послушай, ты, скажи только еще одно слово, и я тебе выбью все зубы, — заорал Таборда.

Я обезумел. Бросился к нему, преградил путь. Одной рукой схватил его, а другой стал бить кулаком. От неожиданности он почти не защищался. Наконец, получив удар в живот, Таборда согнулся от боли и жалобно заплакал. И тут замаячила фигура отца Лино, который возвращался с прогулки и медленно направлялся к нам. Я оставил Таборду и, замирая от страха, стал ждать своей участи. Отец Лино умерил шаг, но продолжал идти на нас угрожающе. У Таборды была разбита губа, кровила щека, и он не переставая плакал. Отец-надзиратель внимательно осмотрел его лицо. Я затаив дыхание ждал его дальнейших действий. Наконец он вынес приговор:

— Вы идете к сеньору отцу Томасу, чтобы он вам оказал медицинскую помощь. Что же касается вас, то мы еще поговорим.

И ушел. Появились семинаристы, которые с испугом посматривали то на разбитое лицо Таборды, то на мое — гневное, но уже в «наморднике». Я пошел в уборную и пробыл там бесконечно долго. У меня было такое чувство, что я оставлен и раем, и адом, и ни Бог, и ни дьявол не желали мне ни в чем помочь. Одиночество показалось мне таким огромным и таким необитаемым, что не шло ни в какое сравнение с одиночеством моих греховных кризисов. Я не был способен ни думать, ни искать какого-либо выхода из создавшегося положения, кроме как сидеть в уборной и не выходить оттуда или бежать и кончать жизнь самоубийством. Теперь мне, безмерно усталому, полному ненависти и презрения, было тошно от себя самого. Я посмотрел на свои испачканные кровью руки и испытал позыв к рвоте. У меня было такое чувство, будто я был одним из тех, кто смотрел на меня с отвращением. Возможно, именно поэтому я и не плакал. И, понимая, что от судьбы не уйти, вышел из своего укрытия и отдался в руки палача.

Когда я вошел в зал для занятий, то увидел во взгляде каждого огромное любопытство и ожидание. Ясно было, что меня здесь давно ждали, потому что Таборда, лицо которого было в кровоподтеках и зеленке, уже вернулся из медпункта. Но именно его-то я тогда и не увидел. А увидел двести пар глаз, встревоженно на меня глядевших. Отец Алвес был на кафедре и тоже смотрел на меня с мучительным беспокойством. И тут, когда я уже направился к своему месту, я чуть было ни столкнулся с идущим ко мне отцом Лино и понял, что он ждал меня здесь с момента случившегося. Но поскольку он ничего не говорил мне, я отступил, давая ему дорогу. Но он остановился прямо передо мной. И гнусавым голосом, чеканя слоги, громко сказал:

— Идите в мою комнату за палматорией [14] Палматория — линейка, которой били по рукам провинившихся учеников. .

Отрешенный от всего происходившего, я вышел из зала и таким себя почувствовал усталым, что темнота коридоров показалась мне большой лаской. Шел я медленно и вспоминал прошлое, точно постарел в одно мгновение. Потом образ отца Лино стал подгонять меня и стер все воспоминания. Однако все же я вспомнил, как называли этого человека: наполовину служитель Бога, а наполовину служитель ведьм и дьявола. Рассказывали, что отец Лино очень часто днем, а то и ночью пускался по дорогам в горы, чтобы побродить в одиночестве. Жил он замкнуто, испытывая приступы острой и мрачной ярости. Маленький и белый, сухой от желчи и печали, он зверски наказывал нас, похоже, получая от этого порочное удовольствие. Со святостью во грехе он, следуя своей несладкой судьбе, никогда не смеялся и очень редко разговаривал. Но всегда стоял за суровую дисциплину во всем, и все мы чувствовали, что в каждой его косточке, в каждом нервном волокне тек холод яда. И все же этого странного человека мы не понимали и ждали, что будем отмщенными, поскольку знали все истории, связанные с отцом Лино. Мы даже знали, что в далеком прошлом в семинарии был один храбрый семинарист, который сумел не только противостоять отцу Лино, но и подчинить его себе. Только вот когда это было? И какой семинарист? Мы не знали. Но на какие только мифы не подвигала нашу фантазию наша боль?! Поэтому, идя по коридору, я думал о воображаемом герое, который мог бы отомстить за всех нас этой чуме…