Джон Апдайк - Рассказы о Маплах

— Мы ладим, в том-то и дело, поэтому даже нам самим не очевидно, что… — Завершение фразы должно было стать таким: «что мы больше друг друга не любим», но закончить так ему было не под силу.

За него договорила Джоан — в своем стиле:

— А своих детей мы всегда очень любили и продолжаем любить.

Но Джон уже разошелся.

— Кто мы для вас? — забасил он. — Так, мелюзга, народились, и все тут. — Сестра хохотнула, он поставил ее на место, передразнив: — Ха-ха-ха.

Ричард и Джоан одновременно поняли, что их младший сын захмелел от шампанского, налитого ему в честь возвращения домой Джудит. Стремясь оставаться в центре внимания, он взял сигарету из пачки Джудит, сунул ее в рот так, что она повисла на нижней губе, и по-гангстерски прищурился.

— Никакая вы не мелюзга, — возразил ему Ричард, — в этом вся штука. Вы выросли. Или почти выросли.

Сын чиркал спичками, но не прикуривал (они никогда не видели, чтобы он курил; он «хорошо себя вел» — это был его способ доказывать свою самостоятельность), а подносил к лицу матери, с каждым разом все ближе, позволяя ей их задувать. Наконец он запалил весь коробок, превратив его в трескучий факел, осветивший лицо Джоан. Пламя, отразившееся в каждой слезинке Ричарда, затмило ему взор, и он не заметил, как оно погасло. Он услышал голос Маргарет: «Хватит выпендриваться!», потом, прозрев, увидел, как Джон в ответ переламывает надвое сигарету, сует обе половинки себе в рот и жует, высовывая, чтобы подразнить сестру, язык с крупинками табака.

Джоан обратилась к нему с вразумляющей речью — прямо-таки фонтан благоразумия, только трудноразличимого:

— Я годами это твержу… дети должны нам помочь… мы с папой хотим…

Слушая, сын опустил бумажную салфетку себе в салат, скатал шарик из бумаги и салатных листьев и, засунув его себе в рот, стал озираться в поисках одобрения. Но смеха не раздалось.

— Веди себя как взрослый, — посоветовала ему Джудит, выпуская струйку дыма.

Ричард поднялся, поскольку не мог больше сидеть за этим столом, и вывел сына на свежий воздух. Сумерки были светлые, лучистые, как положено в разгар лета. Смеясь вместе с Джоном, он проследил, чтобы тот выплюнул салат и бумагу в куст пахизандры. Потом взял его за руку — крупную, шершавую, мужскую, хотя еще по-детски пухлую. Вместе они побежали мимо теннисного корта, на пустырь, где на кучах земли, оставленных бульдозером, цвели ромашки. За пятачком, где они часто играли в бейсбол, зеленел на вечернем солнце бугор, на котором каждая травинка выделялась так, что по нему можно было, как по миниатюре на пергаменте, изучать ботанику.

— Прости меня! — крикнул сыну Ричард. — Только ты старался мне помогать в этой проклятой возне по дому!

Всхлипывая, защищенный своими слезами и шампанским, Джон стал объяснять:

— Это не просто ваш развод, весь год неудачный, ненавижу эту школу, там не с кем дружить, учитель истории — зануда…

Они сели на бугре, дрожащие, но горячие от своих слез. Им стало легче разговаривать. Ричард попробовал сосредоточиться на грустном периоде в жизни сына: долгие уроки в будни, собирание моделей самолетов у себя в комнате по выходным, пока родители вели внизу бесконечные тихие переговоры, вынашивая свой разъезд… «Вот эгоизм, вот слепота», — размышлял Ричард, и у него опять щипало глаза.

— Мы подумаем, куда тебя перевести, — пообещал он сыну. — Жизнь слишком коротка, чтобы прожить ее несчастным.

Они сказали все, что могли, но им хотелось продлить этот момент, и они стали обсуждать школу, теннисный корт и то, будет ли он так же хорош, как в первое лето. Они провели инспекцию корта и кое-что на нем поправили. Ричард, греша высокопарностью из желания максимально использовать момент, повел сына на место, откуда открывался самый лучший вид на ленту реки стальной голубизны, на изумрудное болото, на разбросанные там и сям островки, бархатистые в свете заходящего солнца, на белые полоски пляжа вдали.

— Видишь, — сказал он, — красота никуда не девается. Завтра сможешь любоваться снова.

— Знаю, — ответил Джон нетерпеливо. Момент прошел.

Дома успели открыть белое вино, раз уже было выпито шампанское. Три женщины продолжали беседовать за столом. Место Джоан стало главным. Показывая ему свой профиль, не тронутый слезами, она спросила:

— Как дела?

— Все хорошо, — с обидой в голосе заверил он ее, хотя чувствовал облегчение, что без него общение не прервалось.

— Я не могла заплакать, — взялась она объяснять в постели, — потому что выплакала все слезы за весну. Это несправедливо: идея твоя, а ты изображаешь все так, словно это я тебя вышвыриваю.