Джон Апдайк - Рассказы о Маплах

Когда, спустя час, он проснулся, все уже было по-другому. Боль прошла. Джоан лежала на кровати и читала путеводитель. Он повернулся на другой бок и как будто снова увидел ее в холодном библиотечном свете, как в первый раз; он, правда, знал, что с тех пор они поселились вместе.

— Все прошло, — сообщил он ей.

— Ты шутишь? Я уже приготовилась вызвать врача и везти тебя в больницу.

— Нет, дело совсем в другом. Я знал, что это такое. Это нервное.

— Ты так побелел!

— Слишком много всего собралось в одной точке. Думаю, меня вогнал в депрессию Форум. Здесь многовато прошлого. Все это так сложно! А тут еще эти жмущие башмаки…

— Это Рим, дорогой. Здесь полагается испытывать счастье.

— Теперь я его испытываю. Идем, ты, наверное, проголодалась. Давай пообедаем.

— Правда? Ты уверен?

— Уверен. Все прошло.

Так оно и было. Вернее, оставалось еще уютное чувство теплого недомогания, но оно померкло от первого же кусочка миланской салями. Маплы снова предприняли прогулку по Риму, и там, в этом городе ступеней, скользящих разворачивающихся перспектив, поверхностей цвета сепии и розовой охры с несчетными окнами, таких огромных зданий, что, находясь в них, чувствуешь себя на улице, пара рассталась. Не физически — они почти не выпускали друг друга из виду. И, тем не менее, расставание наконец произошло. Оба знали это. Снова, как в дни ухаживания, они были вежливы, веселы, сдержанны друг с другом. Их брак лишился корней, словно перезрелая лоза с зарывшимся в землю стеблем, которую рубит на заре старый виноградарь. Так, расставшимися, они брели рука об руку по внешне нерушимым кварталам, через разные стили и времена. Как-то раз она повернулась к нему и произнесла: «Дорогой, я знаю, в чем наша проблема. Я — классицизм, ты — барокко». Они делали покупки, смотрели достопримечательности, спали, ели. Сидя напротив нее в последнем из вереницы ресторанов, этих оазисов со скатертями и винами, помогавших им продержаться в эти элегические дни, Ричард увидел, что Джоан счастлива. Ее лицо, расставшееся с напряжением надежды, разгладилось, жесты приобрели порхающую иронию молодости; она стала до исступления внимательной ко всему вокруг. И ее голос, когда она наклонялась к нему, чтобы шепотом поделиться своим мнением о женщине и о красавчике мужчине за одним из столиков, был стремителен, словно выгибалось тугой дугой, вырвавшись на свободу, само ее дыхание. Она была счастлива, и он, ревнуя ее к этому счастью, снова заколебался, стоит ли им расставаться.

Движение за гражданские права действовало на Джоан Мапл целительно. Мать четверых детей из пригорода, она поздно вечером возвращалась домой из Роксбери, с курсов ненасильственных действий, с горящими щеками и сияющими глазами, полная желания излагать и потягивать бенедиктин, свой символ веры.

— Здоровяк в комбинезоне…

— Негр? — пожелал уточнений муж.

— Конечно. Здоровяк с очень правильной речью. Он говорил, что на любой демонстрации, особенно на Юге, надо позволять неграм идти по краю дороги, потому что для их самоуважения важно иметь возможность нас охранять. Он рассказал об одной леди, модном дизайнере одежды из Нью-Йорка, которая приехала в Алабаму, в Сельму, и там заявила, что позаботится о себе сама. И давай заигрывать с патрульными! В конце концов ее отправили восвояси.

— Я думал, патрульных надо любить.

— Абстрактно. Не самостоятельно. В движении ничего нельзя делать в индивидуальном порядке. Своим заигрыванием она позволила полицейскому ее презирать.

— И помешала его переводу в более приличное место.

— Не смейся, тут высокая психология. Этот человек советовал тем из нас, кто хочет устраивать демонстрации, разобраться с нашим стремлением доставлять себе удовольствие, даже если оно здесь на первый взгляд ни при чем, и перешагнуть через него. На демонстрации ты лишаешься индивидуальности. Разве не изящно? Красота!

Такой ее Ричард еще не знал. Ему казалось, что улучшается ее походка, фигура, светится кожа, даже волосы становятся гуще, больше блестят. Сам он за двенадцать лет брака приучил себя к апатии и бесконечному повторению пройденного, и этот всплеск ее красоты вызывал у него недоверие.

Она вернулась из Алабамы в три часа ночи. Он проснулся и услышал, как она закрывает дверь. Перед этим ему снился параллелограмм в небе, бывший одновременно метеоритом; уложенные им в постель с нарочитой отцовской нежностью четверо детей, казалось, делили темный дом на четыре части. Он ловил себя на том, что говорит с ними о маме, как о парящем вдали бесплотном духе, поселившемся в газетах и телевизоре. Бин, младшая дочь, из-за этого даже плакала. А теперь этот дух закрывал дверь, поднимался к нему в спальню, падал на постель.