Мариам Юзефовская - Разлад

К вечеру расставили мебель. Навели порядок. Дворник жарко натопил печи. Можейко как-то не верилось, что отныне этот дом будет принадлежать ему. Он прислонился к горячим изразцам печи. Чувствовал, что губы распустились в блаженной глуповатой улыбке, но ничего не мог с собой поделать.

Наскоро собрали холостяцкий стол. Дворник поначалу смущенно улыбался, отнекивался: «Не, понас, не. Не галима!» Но банку тушенки и буханку хлеба взял охотно. Когда дверь за ним захлопнулась, Сая сказал печально, с болью: «Слышали, как он к вам обратился? Понас (господин). Не драугас (товарищ), а понас». Можейко махнул рукой: «Мелочь, чепуха. Просто привык». Хоть выпил немного, всего рюмочку, но хмелел быстро, стремительно. И сам не мог понять, от чего. То ли от водки, то ли от всей этой суматохи и сумасшедшей удачи, неожиданно свалившейся на него.

– Нет, не скажите, – талдычил свое Сая, – в этом деле мелочей нет. Это принципиальный вопрос.

Можейко слушал в-пол-уха. Копался в ящиках письменного стола. Книги, рецептурные справочники, бланки – все это он аккуратно раскладывал в стопки, сортировал. Внезапно из среднего ящика выпал тугой рулончик, перевязанный бечевкой. Он развернул его. Перед ним был холст картины. Сая заинтересовался. Подошел поближе: «Вы родились в рубашке! Конечно, не Брейгель. Нет. Перепев. Но сделано сильно. С божьей искрой! Философская вещь. Повесьте здесь. Над столом». Можейко вгляделся. Вытянувшись цепочкой, слепцы идут к обрыву… Тогда ничего особенного в этой картине не увидел. Да и не до того было. Жизнь крутилась праздничным колесом. Вскоре приехала Олимпиада Матвеевна. К его удивлению, освоилась, быстро привыкла и к тому, что стала Мажейкене вместо Можейко, и к особняку на улице Пирмине, и к сытному стабильному пайку. Вскоре в доме появилась Даша, какая-то десятая вода на киселе по линии Липочки. А с рождением Ирины им отошел уже и нижний этаж. Сам Можейко в это не вникал. С раннего утра до поздней ночи – служба. Стремительно тогда шел в гору. А Сая году в 47-м куда-то сгинул. Как в воду канул. Встретил его зимой в году пятьдесят пятом. Тогда многие неизвестно откуда выплывали. Сая был в фуфайке, каком-то затертом треухе. Конечно, сам бы не узнал никогда. Но тот окликнул, поздоровался. Сбивчиво, путано начал объясняться, совать какие-то справки. Рассказывать, как мыкается без работы, жилья. Он слушал его, а страх тёмной пеленой покрывал с головы до ног. В воздухе поплыл тошнотворный сладкий запах сирени. Но пересилил себя, пообещал помочь. А ночью мучился, ворочался: «Не связывайся. Дело темное. Еще неизвестно куда все повернется». Но обещание свое выполнил. Помог. В эти дни нервничал. Больше обычного ярился на Липочку за бессмысленные траты: «Случись что со мной, на что жить будешь?» После взял себя в руки. Успокоился. И даже устыдился: «Чего шарахаешься? Чего трусишь? Разве что путное сможем сделать, если будем жить с оглядкой?»

«Угу, – усмехнулся Можейко, – тогда ты был, конечно, большой смельчак. Все нипочем. Один твой фортель с теннисными кортами чего стоит. «Товарищи, как можно? У нас не хватает средств на оборудование заводов, а тут десятки тысяч – на прихоть», – он зло передразнил себя. Ну и что? Чем кончилось? Богданас подписал смету. И деньги изыскал. К лету уже были построены для Первого три теннисных корта. Один около дома, другой – на даче, третий — на взморье. И яхту купили. Первый был большим поклонником спорта.

Тогда тебе все сошло с рук. Но пришло время – припомнили. И «виса гяра» (до свидания). Скатертью дорожка».

Он покачал головой. Вздохнул. В кабинете уже царил полумрак. Встал, подошел к окну. Быстротечный зимний день тихо угасал. Можейко дернул за шелковый шнурок бра. Мягкий ровный свет упал на картину, висевшую над столом. Из темноты рамы выплыла череда слепцов. Вытянувшись цепочкой, они шли к обрыву. Крутому. Бездонному. У всех на лице светилось выражение блаженной радости. И только лик вожака был преисполнен значительности. Властно поджатые губы. Незрячий, но прозорливый взгляд. Вытянутая вперед рука, мужественное лицо – все говорило о его убежденности. Путь, избранный им – единственно верный. Другого нет.

Можейко долго вглядывался, выпятив нижнюю губу. Что-то обдумывал. Вполголоса несколько раз хмыкнул: «Символично. Ничего не скажешь. С подтекстом, как теперь говорят. Неужели уже тогда многое понимал? – подумал о Сае. – А что? Вполне может быть. Любое отечество своих пророков имеет. Только они обычно плохо кончают. И не зря. Тут выбора нет и не может быть. Либо все до одного должны быть слепые. Либо все зрячие. Но где же на всех набраться зоркости? Да и ни к чему это. Порядка не будет. Каждый в свою сторону начнет тянуть. Лучше уж слепцы».