Стивен Бене - Рассказы (-)

Он посмотрел на Диктатора... да, это истерическое лицо. Он знал бы, как с ним обойтись в аудитории... но такие лица не должны править страной молодежи. На какие только бессмысленные церемонии не пойдешь ради дела наденешь мундир, будешь отдавать честь, сделаешься президентом академии. Это не важно; кесарево - кесарю. Но лгать молодым людям в своей науке? Ведь это они прозвали его Медведем и пустили слух, будто он носит в портфеле непристойные открытки. Они взвалили на него ужасное бремя своего доверия не за любовь и доброту, а за то, что сочли его честным. Поздно меняться.

Диктатор бросил острый взгляд на генерала.

- Я полагал, профессору Мальциусу объяснено.

- Да, конечно, - сказал профессор Мальциус. - Я подпишу любые бумаги. Уверяю вас, я не интересуюсь политикой... куда мне, помилуйте! Что та власть, что эта... И очень соскучился по табаку - пять месяцев не курил. Но понимаете, нельзя быть ученым и лгать.

Он посмотрел на одного и на другого.

- А что будет, если я откажусь? - спросил он упавшим голосом. И прочел ответ на лице Диктатора. Это было фанатичное лицо.

- Ну, тогда мы возобновим наши беседы, профессор Мальциус, усмехнувшись, промолвил генерал.

- Значит, меня опять будут бить, - сказал профессор Мальциус. Он сказал об этом как о чем-то не вызывающем сомнений.

- Процесс исправления, видимо, еще не завершен, - отозвался генерал, но со временем, будем надеяться...

- В этом нет нужды, - сказал профессор Мальциус. Он устало огляделся. Плечи у него расправились... вот так он держался в аудитории в те времена, когда его звали Медведем. - Пригласите ваших офицеров, - отчетливо произнес он. - Мне предстоит подписать бумаги. Я хотел бы сделать это в их присутствии.

- Зачем?.. - спросил генерал. - Зачем?.. - Он в сомнении посмотрел на Диктатора.

На сухом диктаторском лице выразилось удовлетворение. Белая, на удивление вялая рука прикоснулась к руке профессора Мальциуса.

- У вас станет легче на душе, Грегор, - произнес хриплый возбужденный голос. - Я крайне рад, что вы согласились.

- Ну конечно, я соглашаюсь, - сказал Грегор Мальциус. - Разве вы не Диктатор? Кроме того, если не соглашусь, меня опять будут бить. А я не могу, - понимаете? - не могу, чтобы меня опять били.

Он умолк, слегка задыхаясь. А комната уже наполнилась другими лицами. Он хорошо их знал, эти суровые лица новой власти. Но и среди них - молодые.

Диктатор что-то говорил о выдающемся ученом, профессоре Грегоре Мальциусе, который состоит отныне на службе у нового государства.

- Возьмите ручку, - вполголоса распорядился генерал. - Чернильница здесь, профессор Мальциус. Теперь можете подписать.

Профессор Мальциус сжимал пальцами большую старомодную чернильницу. Она была полна - слуги Диктатора работали исправно. Они расстреливали за измену тщедушных людей с глазами фокстерьеров, но поезда у них ходили по расписанию, а чернильницы не пересыхали.

- Государство, - задыхаясь, сказал он. - Да. Но наука не знает государств. А вы - маленький человечишко, маленький, незначительный человечишко.

И раньше чем генерал успел ему помешать, он схватил чернильницу и швырнул Диктатору в лицо. Спустя мгновение кулак генерала ударил его выше уха, и он упал за стол. Но, лежа там, он все равно видел через треснутые очки нелепые чернильные кляксы на лице и мундире Диктатора и кровоточащую ранку над глазом. В него не стреляли; он так и подумал, что будет слишком близко к Диктатору и они побоятся выстрелить сразу.

- Вывести его и расстрелять. Сейчас же, - сухо произнес Диктатор. Он и не подумал стереть с мундира чернила - профессор Мальциус почувствовал к нему уважение. А потом все бросились к профессору Мальциусу, спеша опередить друг друга. Он не сопротивлялся.

Пока его гнали по коридору, он то и дело падал. При втором падении очки разбились окончательно, но это уже не имело значения. Очень торопятся, сказал он себе, но тем лучше - когда не видишь, можно не думать.

Время от времени он слышал звуки собственного голоса, свидетельствовавшие о том, что ему нехорошо; но голос существовал отдельно от него. Он видел Грегоропулоса, очень ясно... Вильямса с его свежим английским румянцем... и всех, кого он учил.

Он не давал им ничего, кроме работы и истины; они же взвалили на него страшное бремя доверия. Если бы его опять стали бить, он мог бы их выдать. Но этого он избежал.

Он поддался последней слабости - ему захотелось, чтобы о нем узнали. Не узнают, конечно, - он умрет в замке от тифа, об этом с прискорбием сообщат газеты. А потом его забудут, останутся только труды - так и должно быть. Он всегда был не слишком высокого мнения о мучениках - истерики в большинстве. А хорошо бы Боннар узнал о чернилах; такая грубоватая комедия не в его вкусе. Что поделаешь - крестьянин; Боннар ему это часто говорил.