Борис Иванов - Сочинения. Том 1. Жатва жертв

Слезы, не спрашиваясь, бежали по лицу Варвары. Ей было жаль «девочек» и себя. Мужчины ушли от них.

Варвара сказала, что на кладбище за хлеб отвозил умерших дворник. Но говорят, вот уже неделю он не встает.

— Так вы тоже не спасли своего мужа!.. — догадалась Мария Григорьевна.

Варвара промолчала. Маленькая женщина еще не знала: большое горе забывается быстрее всего, чтобы потом…

— Ваш муж был замечательным человеком. Мы однажды встретили его на почте. Володя сказал: «Посмотри, какое доброе лицо у этого молодого человека!» У него было очень доброе интеллигентное лицо. Владимир Васильевич ведь был старше вашего мужа, и он мог его назвать молодым человеком… А ваш мальчик?

— Не встает мой Гена. Часами смотрит на потолок…

Впереди, пригибаясь, широким шагом идет Варвара. Влечет за собой санки с зашитым в простыни телом. За санками, чуть отступая, следуют маленькая женщина в черном и девочка лет двенадцати. Обе худенькие, смуглые, остроносенькие.

Маленькая похоронная процессия идет маршрутом, давно уже проложенным другими. Матери с дочерью иногда приходится, помогая друг другу, сани нагонять. Приблизившись к саням, снова переходят на согласованный шаг. «Что бы сказал нам Папа сейчас?», «Что посоветовал бы Владимир Васильевич нам делать дальше?» — так же согласованно текут их мысли.

Он сказал бы: «Ася, будь сдержанной».

Он сказал бы: «Не теряйте, девочки, присутствие духа».

«Мария, наша дочь должна учиться. У нее ясный, доверчивый ум».

«Папа, я всегда буду с мамой».

«Я всю жизнь посвящу Асеньке»…

Вот уже месяц Генка вылезает из постели лишь для того, чтобы добраться до туалетного ведра или печки. Теперь на печке хлеб не сушит, а мог бы — из 250 граммов теперь — сделать сухариков великое множество.

Терпеливо дался врачу. У молодой женщины было много сил и мало интереса и к Генке, и к матери: для Генки мать ничего не сумела выпросить.

Терпеливо отнесся к новой неприятности — пролежням: кожа полопалась на бедрах, на коленях, на пятках. Раны подтекают, липнут к простыне; вши кишат в них.

Его тело больше принадлежит насекомым, чем ему самому. Больше с ними не борется — снимает и отпускает на промерзший пол лишь тогда, когда маленькие пираты забираются в брови и глазные впадины. На голенях пошли лиловые пятна. Цинга тоже завоевывает его тело.

Тела осталось так мало, что голоду больше нечего в нем терзать. Оно больше не мешает ему жить ослепительно в своей постели. Медленные яркие видения, иногда протяженные в целый день, поглощают так, что задерживал дыхание, чтобы не спугнуть их. Однажды они осилили его.

Был ясный день. Солнце достало окно; с верхушки оконных стекол лед сполз. Рыжие пятна устроились на полу и столе — как рыжие кошки. Еле устояв на ногах, Генка достал с полки бумагу и акварельные краски. На кровати среди подушек устроил место. Получалось хорошо. Жалел, что ничего не может сделать с руками, которые оставляли на бумаге грязные полосы. Нарисовал озорного котенка, играющего с цветным шариком, потом дерево с длинной тенью, уходящей за горизонт.

В этой картинке чего-то недоставало…

Мать не ругала его. Она называла его «мой старичок». Генка соглашался: «Да, я старичок» — в зеркале шкафа мог рассмотреть маленького, обросшего, сморщенного человечка и не обижался. «Да, я старичок»: теперь он знает смысл происходящего, который известен только ему. Мать пришла с улицы взволнованная: «Ты слышал радио? Ты знаешь, что наши освобождают Ленинград! Уже слышно, как с той стороны стреляют».

Он мог бы сказать: «Как я мог не слышать радио, если оно у нас не выключается». По радио даже фамилию генерала назвали, — который ведет армию: — «Федюнинский». Выступали командиры, солдаты, политруки. Они поклялись не пожалеть своих жизней и прорвать кольцо блокады.

Генка вслушивался в наивные голоса сытых людей. Они говорили, как дети из младших классов, заучившие заданные стихотворения. Они ничего не знают — еще не знают, что им придется испытать, не знают, что в город им не пробиться. Не знают, что исправить ничего нельзя.

Приходили женщины, они тоже говорили: «Ждать теперь осталось недолго». Те, кто еще не брал по карточкам хлеб вперед, шли в булочную и брали. Генка жалел их, доверчивых.

Бодрые речи по радио с каждым днем звучали все реже и тише. Потом над армией сомкнулась тишина.

Однажды Прасковья Евгеньевна вошла в комнату. Лукавая улыбка блуждала по ее высохшему длинноносому лицу. Генка первый понял, что она безумна, но промолчал об этом и о том, как, юркнув в комнату, открыла шкаф и убежала, унося с собой что-то оставленное матерью к ужину. Он не испугался и не подумал о ней плохо — голод умертвил в ней стыд, за нее теперь стыдился он — и притворился спящим.