Ладислав Фукс - Крематор

И пан Копферкингель с улыбкой извлек гравюры из оберточной бумаги. На первой был изображен город на холме, с замком и собором на фоне гор.

— Я подумал, — опять улыбнулся пан Копферкингель, — что это Зальцбург или Любляна, оба эти города похожи как две капли воды, оба стоят на холме, я бывал в них во время войны; но оказалось, что это Мэриборо, главный город ирландского графства Куинс, получивший свое название в честь королевы Марии. Там сохранились развалины замка 1560 года, старое здание суда и сумасшедший дом. Куда же мы ее повесим?

— Может, в ванную? — предложила Лакме, и он был тронут.

Он считал ванную комнату самым красивым местом в их квартире и очень ее любил.

Захватив Мэриборо, они направились в ванную, которая и впрямь впечатляла: там было большое зеркало, умывальник, ванна, а на стене под потолком сверкала белизной изящная вентиляционная решетка со шнуром, закрепленным на железной скобе. Ниже, под решеткой, в черной застекленной рамке висела большая желтая бабочка, насаженная на булавку.

— Знаешь, дорогая, — улыбнулся пан Копферкингель, — я считаю нашу ванную самым красивым местом у нас в квартире и очень люблю ее, но мне все же кажется, дорогая, что сюда больше подойдет букет цветов или обнаженная натура, чем Мэриборо. Принимая во внимание, что жители Мэриборо занимаются ткачеством, повесим эту картину в переднюю, поближе к вешалке. Над нашим замечательным шкафчиком для обуви… А вот и вторая гравюра, — сказал он, когда они вернулись в столовую. — Это портрет. Идеальный портрет идеального джентльмена. Это Луи Марен, профессор Коллежа общественных наук, позднее министр социального обеспечения в правительстве Пуанкаре…

— Но тут написано другое имя, — склонилась над рамкой Лакме.

— Ну да, — погладил он ее по черным волосам, — это никарагуанский президент Эмили-ан Чаморро в 1916 году. Неважно, дорогая. Пусть это будет Луи Марен. Имя мы закроем бумажной полоской. Красивое, экзотическое мужское лицо станет украшением нашей столовой. Когда за обедом видишь благородное лицо, еда кажется вкуснее. Повесим… — пан Копферкингель окинул взглядом стены столовой и закончил: — Повесим его вот здесь, у окна. Рядом с нашей прелестной табличкой. Правда, та картина, для которой отмеряла багет розовощекая дочка пана Голого, подошла бы сюда больше: там изображена свадебная процессия. Ну ничего, ведь я всегда могу еще раз зайти к пану Голому и купить ту картину. Тогда мы перевесим Марена в другое место. — И он поправил прелестную табличку, висевшую на черном шнурке у окна.

— Отец, ты купил картины! — ахнула Зина, вернувшись с урока музыки, и пан Копферкингель погладил ее по голове и сказал:

— Я купил картины, золотко мое, так как доходы нашей семьи возросли. Я купил их, чтобы наша квартира стала еще уютнее. — И он грустно улыбнулся Зине и Лакме, а потом спросил: — Ну, как ты сегодня играла?

— Да так… — вздохнула Зина, не сводя глаз с экзотического мужского лица на портрете. — Повторяла до бесконечности этюд, а старуха готова была бить меня линейкой по пальцам.

— Ну, Зинушка, не надо так, — мягко сказал пан Копферкингель, — не называй больше учительницу старухой. Это почтенная пожилая дама. Когда тебе будет столько, сколько ей, и какая-нибудь шестнадцатилетняя девушка назовет тебя старухой, тебе это вряд ли понравится. Женщины очень ранимы, и прежде всего красивые женщины, золотко мое. Мы не вправе никого обижать… даже в мыслях… Зина, — строгим голосом продолжал пан Копферкингель, — прошу тебя, не рассказывай никому о том, что ты слышала о пане Прахарже от его жены. И особенно Войте, это его может очень огорчить, я вообще не понимаю, как это пани Прахаржова решилась вслух пожаловаться…

Зина молча кивнула, и пан Копферкингель опять погладил ее по волосам.

— Драгоценная моя, — обратился он затем к Лакме, — детям надо бы навестить тетю в Слатинянах… отвезти ей цветов, — например, букет белых лилий. Как жаль, Лакме, что нет уже с нами твоей доброй матери, она так хорошо готовила, пекла…

Тут он улыбнулся кошке, лежащей в углу столовой, и пошел посмотреть, есть ли у нее в блюдце молоко: кошка тоже ела в столовой.

— Вчера или когда-то еще, — сказал пан Копферкингель, глядя на кошачье блюдце, — я прочитал, что арестовали одну женщину, которая продавала на рынке освежеванных кроликов, а на самом деле это были кошки. Бедную женщину на это толкнула нужда. Ведь хотя мы живем в справедливом и человечном государстве, нужда кое-где еще дает о себе знать.