Софрон Данилов - Садись и слушай, сын...

Он вытащил из кармана смятый, уже поистёршийся на сгибах листок и в который раз прочитал вслух: «…с женой Галей».

…Как всё-таки стремительно бежит время! Давно ли он впервые увидел сына — спелёнатого, беспомощного, лежавшего на материнских руках! И старик отчётливо увидел, как крошечный Максимка, смешно надувая щёки, сосал материнскую грудь. То время, когда их сын вырастет, заведёт семью — казалось тогда невероятно далёким, почти сказочным. И вот это время настало — и он, отец Максима, ждёт своего женатого сына…

И всё же Харайданов не был склонен считать, что прожил в этом мире так уж много, что слишком долго ходит по этой земле. Он и сейчас смотрел на мир, каг в дни своей далёкой молодости, когда человек о смерти не задумывается вовсе и когда кажется, что век его никогда не кончится, что дни его вечны. Он продолжает жить так, как будто у него в запасе ещё многие десятилетия, хотя и помнил уже давно, что жизнь человека подобна быстрому и стремительному полёту ласточки.

И ещё вспомнилось… Рос Максимка быстро, мальчишкой был крупным, наверное, поэтому ему порой не хватало молока. В этом случае он сердился, дрыгал розовыми пятнами, сопя, кусал грудь. Харытэй только улыбалась на это. «Разве тебе не жалко мамы? Маме больно! — тихо говорила она младенцу, склоняясь над ним. — Но ты ведь не нарочно, да? Ты не хочешь сделать маме плохо?»

Бедная Харытэй! Мысли старика с сына перешли на покойную жену. Как бы она сейчас радовалась вместе с ним за их Максима, как были бы они счастливы все вместе!.. «Птаха ты моя маленькая, — со светлой печалью думал Ксенофонт. — Как просветлело бы твоё лицо в ожидании сына и невестки, как заблестели бы твои глаза!.. Как радостно носилась бы ты сейчас по дому, как хлопотала бы вместе с Ариной!..» Как только появился на свет Максимка, излюбленным выражением Харытэй стало: «Когда вырастет наш сын…» А сейчас она, бедняжка, лежит в земле и не может испытать высшего родительского счастья — увидеть крепкую, счастливую семью своего сына…

«Эх, Харытэй, Харытэй!..» — горестно восклицал про себя Ксенофонт. Думал ли он, когда жена родила ему Максима, что будет он встречать приезд сына и невестки в свой дом вот так — одиноким стариком!.. Он поймал себя на мысли, что продолжает думать о Харытэй как о живом человеке. Да и то сказать: все годы, что прожили они друг с другом, — они никогда не думали о себе в отдельности. «Ты» и «я» у них как бы не существовало: было — «мы», «когда мы станем пожилыми», «когда мы выстроим новый дом», «когда вырастет наш Максимка». И никогда им не приходила в голову мысль, что кто-то из них неизбежно рано или поздно останется один…

И вот оно, это время, наступило… Ксенофонт никогда не жаловался на жизнь, но здесь он был горько обижен. Почему судьба обездолила его так рано, позволила смерти взять его любимую прежде, чем он сам покинет этот мир?!

«Эх, Харытэй, Харытэй… Кто знает, как сложилась бы её судьба, если бы не было той злосчастной истории. Может, удалось бы ей благополучно миновать все другие жизненные ямы и ухабы, что поджидали её в так и не наступившем для неё будущем — и сейчас бы ждала она Максима вместе со мной?.. Или же всё равно судьбой было ей написано на роду принять на себя все её удары?..

А если бы вместо Тусахова приезжал бы тогда к ним в алас другой человек, с более добрым и широким сердцем, знающий истинное значение слов «жалость», «сострадание»?..»

В годы минувшей войны Гурий Григорьевич Тусахов заведовал райфинотделом. В особо знаменательные дни своей жизни, в дни радости и надежд или тревог и печалей, у Харайданова всегда возникала в памяти эта проклятая история с Тусаховым. Сначала приходили воспоминания о Харытэй, а потом… возникали мысли о её горьком конце. Вот уже четверть века эти мысли мучают и тяготят его душу, порой причиняя нестерпимую боль, как осколок снаряда, оставшийся в теле… Многое — и хорошее, и дурное — забылось, но эта история неизбывно живёт в памяти. Больше того, с каждым ушедшим годом этот осколок всё глубже погружается в тело, подступая к самому сердцу… Если бы можно было забыть!

Нет, нельзя забывать. Трудно даже представить, что творилось бы на земле, если бы человек хранил в памяти только хорошее, намертво забывая всё дурное, неприятное… Нельзя забывать ничего, иначе безнаказанная подлость расцветёт буйным цветом и задушит зелёное дерево добра!

…Тучи комарья вились около лиственницы, под которой сидел Харайданов, — дымокур тлел уже совсем слабо, из него сочилась тоненькая, умирающая струйка дыма. Монотонное гудение комариных полчищ находилось в каком-то странном созвучии с мыслями Харайданова… Он опустил сетку на лицо, плотнее опёрся спиной о тёплый ствол и закрыл глаза.