Шарлотта Бронте - Найденыш

Слушая эту трагическую повесть, леди Зенобия с трудом сдерживала улыбку, однако, понимая, что сейчас важнее всего спасти братьев, она немедля выпустила их через потайную дверь с наказом бежать во дворец Ватерлоо и оставаться там под защитой герцога Веллингтона, доколе тучи не рассеются.

Едва они убежали, как заявился Шельма. Он вошел в комнату твердой поступью, однако леди Зенобия содрогнулась, увидев лихорадочный блеск опьянения в его всегда свирепых глазах. Усевшись, он вытащил два пистолета, положил их на стол, грубо привлек жену к себе и обратился к ней так:

— Что ж, гарпия, полагаю, вы думали, будто я позабыл вашу дерзкую выходку. Уверяю вас, в таком случае вы глубоко заблуждаетесь. На колени передо мной сию минуту и смиренно молите о прощении, не то…

— Никогда! — вскричала она, кривя губы в презрительной усмешке. — Никогда я так себя не унижу! Не надейтесь, что так будет, не воображайте этого даже в мыслях!

— Я ни на что не надеюсь и ничего не воображаю, но в одном убежден твердо: если вы не покоритесь, унция холодного свинца войдет вам в сердце. Неужто вы думаете, будто я позволю вам у меня на глазах танцевать с этим самодовольным, наглым, трусливым щенком?

— Только посмейте произнести хоть еще одно оскорбление в адрес маркиза Доуро!

— Безумная! — громовым голосом произнес Шельма; глаза его метали молнии. — Безумная и несмысленная женщина, такими ли словами мните вы отвратить от него и от себя заслуженную кару? Вы должны ползать предо мною в пыли! Вы должны коленопреклоненно молить о пощаде, пока ваш дерзкий язык не отсохнет и не утратит способность двигаться! Я не дарую вам прощения, хоть бы все ангелы неба и преисподней повелели мне смилостивиться!

— Подлый негодяй! Я отвергаю вашу милость! Я топчу ногами ваши посулы меня простить! И не помышляйте о том, чтобы причинить вред маркизу — вам такое не под силу. Эта обагренная кровью, эта черная от преступлений рука не тронет и волоса на его благородной главе. И все же знайте: пусть я чту его не как человека, а как ангела или полубога, я лучше сию минуту паду мертвой у ваших ног, чем допущу вероломство, хоть бы и по отношению к вам!

— Лгунья! — воскликнул Шельма. — Вы собственными словами подписали себе приговор, и сейчас я приведу его в исполнение, но не надейтесь, что я одним выстрелом размозжу вам голову. Это была бы слишком легкая смерть. Нет! Я медленно проткну вас этим острым клинком, чтобы вы ощутили пытку и насладились ею сполна!

С этими словами он вытащил из ножен длинную сверкающую шпагу, намотал на руку густые темные волосы жены и уже готов был пронзить ее, недвижную и несопротивляющуюся, когда некто из-за спины резким движением остановил его руку. Задохнувшись от ярости, Шельма обернулся. Его мечущим молнии глазам предстало отвратительное лицо Монморанси, чье уродство десятикратно усиливала гнусная усмешка, исказившая безобразные черты. Дрожа от страсти и негодования, Шельма вопросил, что дало тому право дерзко вторгаться без разрешения.

— Ничего, любезный друг, — ответствовал тот, — кроме желания, во-первых, услужить вам и, во-вторых, не обидеть себя. Я шел по коридору, когда услышал ваш милый знакомый голос, звучащий чуть громче обыкновенного. Желая узнать, что так взволновало моего друга, и порадоваться вместе, коли повод счастливый, либо утишить его боль, если он страждет, я на цыпочках подкрался к двери. Здесь, припав к замочной скважине, я узрел премиленькую трагедию. Однако, когда она близилась к развязке, я припомнил, что за убийством нередко следует повешение, а ваша смерть принесла бы нашему делу труднопоправимый урон. Мои честолюбивые мечты несколько поблекли бы, а неиссякаемый источник вод вечной жизни, которыми я привык умерять жар моего стремления к праведности, иссяк бы сразу и навсегда. Побуждаемый этими соображениями, я благородно лишил себя удовольствия досмотреть пиесу до конца. Я героически ринулся вперед, остановил разъяренного льва в прыжке и вызволил из беды сию прекрасную деву.

— Что ж, — усмехнулся Шельма, — коли мой дражайший друг вмешался, я на сей раз позволю этой женщине избегнуть заслуженного наказания.

В действительности он, хоть и утратил право именоваться человеком, был не до конца чудовищем. Смертельная бледность, разлившаяся по лицу жены, беспомощность, с которой она распростерлась перед ним на полу, отчасти тронули каменное сердце. Кроме того, в оправдание его поступка следует заметить, что услышанные им слова были из тех, какие мужчина не может и не должен терпеть молча. Он, впрочем, не пожелал выказывать чувств и, оттолкнув Зенобию ногой, воскликнул: