Сирил Массаротто - Маленькая ложь Бога

— Нет.

— Ну, ты меня удивляешь…

— Я и сам удивляюсь, честное слово. Но я думаю, что все это потому, что я уже готов. Теперь я могу уйти.

— Может быть…

— Ну, так что дальше будем делать?

— В каком смысле?

— В смысле, чтобы мне уйти?

— Ты хочешь сказать, прямо сейчас?

— Ну да… Я же говорил раньше, что уйду сразу после Третьей Власти…

— Знаю, но, говоря «сразу после», ты действительно имеешь в виду ближайшие минуты?

— Скажем, что так было задумано! Я тут так скучаю, мне не хотелось терять время…

— Ладно, как хочешь.

— Ладно…

— Хорошо.

— Хорошо.

— Эээ, я просто так говорю, но, знаешь, ты же можешь еще остаться!

— Зачем?

— Не знаю, можно было бы еще прогуляться вместе внизу, например! Я мог бы показать тебе пару-тройку довольно необычных мест и явлений!

— Да? Правда?

— Да! Но мне не хотелось бы тебя удерживать силой, понимаешь? Моя цель, чтобы тебе было ясно, не принуждать тебя поступать против первоначального решения!

— Знаю, но ты только что, прямо скажем, заинтриговал меня всеми этими твоими необычными явлениями!

— Поверь, там есть что посмотреть!

— И потом, днем раньше, днем позже…

— Именно! Кроме того, одну из вещей, которые я хочу тебе показать, можно увидеть только на рассвете, так что надо будет переждать ночь…

— Ну, давай, до завтрашнего утра я дотерплю!

— Ну да, конечно, днем раньше, днем позже! Пойдем, пройдемся немного, я тебе кое-что объясню…

— Идем… И я слушаю тебя!

Трава по-прежнему прохладна под моими ногами. Тишина вокруг по-прежнему вездесуща, как и окружающие нас призраки; но надо признать — с этим великолепным солнцем и вечно голубым небом место все же красивое. Даже очень.

Мы идем рядом среди всей этой красоты и беседуем. Даже спустя тридцать один год нам с ним все так же хорошо вместе.

Уйду завтра.

— Я вот подумал: на следующей неделе у твоей внучки новогодний праздник!

— Уже?

— Да! Ты видел ее в костюме зайчика? Она такая миленькая!

— Миленькая? Ты хочешь сказать — прелестная! А еще — я молчу, потому что я ее дедушка, — но признайся, что она поет лучше всех у себя в группе!

— Конечно! В этом нет ни тени сомнения!

— На следующей неделе, говоришь? Все же обидно было бы пропустить такое…

— Мне тоже так кажется, но тебе решать…

Я уйду.

Скоро.

Когда Лео вернулся из больницы, уже рассвело. Было уже очень поздно, когда он вышел из комиссариата после бесконечных заявлений и подписания документов по поводу смерти человека, наступившей в его доме, но, несмотря на усталость, он все же не решился вернуться домой, не удостоверившись в том, что с Эммой все в порядке.

Врачи успокоили его: раны не глубокие, от пощечин не осталось и следа, и психически она, похоже, не слишком травмирована. На юную няню больше впечатления произвело не само нападение, а скоропостижная смерть ее спасителя.

Стараясь не шуметь, Лео открывает дверь, но он все еще волнуется, а потому, не снимая куртки, бежит разыскивать главных женщин своей жизни.

Он находит обеих в большой кровати. Марион и Ивуар лежат, прижавшись друг к другу. Им удалось общими усилиями прогнать, по крайней мере, на несколько часов сна страх, охвативший их в эту слишком длинную ночь.

Лео целует обеих в лоб. Что бы он делал без них?

Потому что он тоже перепугался. Слишком сильно, чтобы уснуть.

Он прикрывает за собой дверь спальни, испытывая редкое желание — выпить рюмку коньяку. Просто, чтобы согреться — изнутри. Марион пьет не больше него, и в доме не бывает алкоголя; только старый сундучок — подарок отца в честь рождения Ивуар. Коньяк без возраста, безумно дорогой, вне всякого сомнения, с хрустальным бокалом тончайшей гравировки в придачу.

Он идет в маленькую комнату, в самом конце коридора на втором этаже, где устроил себе кабинет: бутылка с бокалом заботливо выставлены, как драгоценные реликвии, на серебряном подносе посредине маленького столика белого дерева.

Дверь кабинета тихо скрипит, когда он закрывает ее; Лео открывает ставни, чтобы впустить в комнату оранжевый утренний свет. Обернувшись, он тут же замечает на письменном столе свою авторучку со снятым колпачком. Он уверен, что не оставлял ее здесь, да он ею никогда и не пользуется — это память. Наверняка, полицейский рылся и не положил на место, но…

Рядом с ручкой лежит чистый лист бумаги.

Вернее, не совсем чистый: на нем чернилами написано несколько строчек. Он сразу узнал почерк. Когда он начинает читать, руки у него дрожат.