Жером Феррари - Проповедь о падении Рима

— Все нормально? Ты не хочешь снова лечь?

дед никогда не откликался, а продолжал смотреть прямо перед собой, и казалось, что на хрупких своих плечах он несет груз тысячелетней старости; челюсть его тряслась, и он все стремился к не подпускавшему к себе видению, которое ускользало от его ревностного и ужасающего объятия. Матье снова ложился спать и потом никак не мог заснуть; иногда ему хотелось сесть в машину и уехать, но куда бы он поехал в четыре часа утра зимой? Ничего не оставалось делать, как дожидаться, пока первые проблески света сквозь ставни не разрушат колдовские чары. Дом тогда снова становился приветливым и понемногу узнаваемым. Матье засыпал. Каждый вечер он старался как можно позже уйти из бара и, по крайней мере, в достаточном подпитии, чтобы поскорее заснуть. Как-то вечером он решился спросить у девушек:

— Можно я сегодня у вас посплю? Выделите мне место?

и нелепо добавил:

— Не хочу один спать.

Девушки рассмеялись, и даже Изаскун, которая теперь вполне могла уловить смысл какой-нибудь чепухи по-французски; и они хором принялись подтрунивать над Матье, отмечая его ну просто сногсшибательную оригинальность, — говорили, что это прозвучало ну очень трогательно и к тому же сверхубедительно, а Матье, смеясь, пытался оправдаться, пока девушки не согласились:

— Ну конечно! Можно! Мы потеснимся.

Он поднялся вместе с ними в квартиру. Вдоль стен лежали сумки и горы аккуратно сложенного белья. Чувствовался запах ладана. Анни занимала свою комнату; Римма и Сара жили в другой, и Матье лег в гостиной, на матрасе, на котором спали Аньес и Изаскун — они прятали его за японской ширмой. Обе девушки легли рядом; они какое-то время подтрунивали над Матье, а потом прильнули к нему. Изаскун прошептала что-то по-испански. Он поцеловал их обеих в лоб, как сестер, и все трое заснули. Ни страхов, ни жутких теней. Когда Матье проснулся, то понял, что лбом упирается в грудь Изаскун, а рукой обнимает бедро Аньес. Он выпил кофе и пошел домой — принять душ. Но у себя дома он спать перестал. На следующий день он лег спать с Риммой и Сарой и все последующие ночи кочевал между гостиной и спальней и засыпал всегда чистым и мирным сном, словно между его телом и теплом девушек покоился священный рыцарский меч, передававший им всем свою извечную чистоту. Эта небесная гармония прерывалась лишь на выходных, когда Пьер-Эмманюэль Колонна приходил к Аньес, и тогда всем в квартире приходилось выносить их сатанинские утехи. Оба ужасно шумели: Пьер-Эмманюэль то тяжело дышал, то чудно прыскал со смеху; Анни просто ревела и была очень говорлива, то громко требуя определенных ласк, то в голос комментируя нежности Пьера-Эмманюэля, то вслух объясняя, что она только что испытала; так что все это было похоже на радиотрансляцию непристойного и нескончаемого матча с комментариями истеричного журналиста. Матье и девушки никак не могли заснуть; Римма сказала:

— С ума сойти — ничего себе мужик — во как тренируется,

и Пьер-Эмманюэль начал действительно вести себя с заносчивостью мастера спорта — в баре с притворной развязностью он всякий раз, когда Анни проходила мимо, задевал ее по попе, спинным мозгом чувствуя на себе взгляды окружающей черни, которая смотрела на него с беспомощным восхищением; и он снисходительно подмигивал Виржилю Ордиони, который нервно хихикал, сглатывая слюну, и похлопывал его по спине, как ребенка, которому подарили частичку мечты и которой ему придется удовлетвориться, так как большего он уже не получит. Матье и девушкам иногда казалось, что они попали на ночное шоу, которое разыгрывалось лишь на потребу публике, и они аплодировали и кричали «ура!», а Пьер-Эмманюэль, весь в поту, выскакивал на мгновение из комнаты, бросал на них разъяренный взгляд и снова убегал в спальню; они смеялись до упаду, и, когда вымотавшиеся плотскими утехами развратники затихали, Матье с девушками целомудренно засыпали, погружаясь в непорочный, словно охраняемый от греха обнаженным лезвием меча, сон. Но охраняющего их меча они, конечно, должны были рано или поздно лишиться, и в один из вечеров это и произошло. Матье лежал на боку, повернувшись к Изаскун, и снова она прошептала что-то по-испански; он чувствовал ее глубокое дыхание и различил в темноте блеск глаз и улыбку, которые напомнили ему Жюдит Аллер; но только теперь он жил в выбранном им самим мире, в мире, который выстраивал камень за камнем, и теперь его ни в чем нельзя было обвинить; он медленно протянул руку и дотронулся до щеки Изаскун; она поцеловала его в запястье, потом в губы и, прижавшись животом к Матье, ногой привлекла его к себе; она целовала его страстно, и Матье таял от ощущения благодарности и красоты, погружаясь в прозрачные воды крещения, воды священные, воды извечной непорочности; и когда все случилось и он откинулся на спину, Изаскун к нему прижалась, а он увидел, что Аньес, опираясь на локоть, на них смотрела. Он повернулся к ней, улыбаясь, и она поцеловала его, целовала долго, а потом слизнула слюну с уголков его губ и кончиками пальцев нежно коснулась его век так, как благоговейно прикрывают глаза покойнику, и Матье отошел в сон под ее легкими прикосновениями.