Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чилингли, его приключения и взгляды на жизнь

- Я уклоняюсь от всяких прений, - ответил Кенелм с таким уничтоженным и опечаленным видом, что разжалобил бы белого медведя или прокурора. - Я все больше убеждаюсь, что из всего лживого на свете благотворительность величайшая ложь. Казалось бы, так легко делать добро, а на самом деле это почти невозможно. В нашей отвратительной цивилизованной жизни постоянно натыкаешься на какую-нибудь систему. Система, мистер Трэверс, это раболепное подражание слепому тиранству законов, которые мы в неведении нашем называем естественными, некоего механического начала, управляющего миром с помощью неумолимых общих правил, без малейшего уважения к благоденствию индивидуума. В силу естественного закона одни существа питаются другими и крупные рыбы пожирают мелких. Но для мелких рыб система эта весьма тягостна. Каждая нация, каждый город, каждая деревенька, каждое занятие - все имеет свою систему. Благодаря системе пруд кишит рыбой, причем большое число мелкой способствует увеличению размера одной крупной. Спасти одного пескаря от зубов щуки - благотворительность бесцельная. Вот я сейчас хотел сделать то, что мне казалось самой простой вещью на свете - попросить джентльмена, такого же доброго по натуре, как и я сам, разрешить старухе сдать свое жилище достойной молодой чете, а мне - заплатить из собственных денег требуемое отступное. И что ж? Я натолкнулся на систему и нарушаю все законы, по которым повышают арендную плату и улучшают имение. Вам нечего жалеть, что вы не побили Тома Боулза, мистер Трэверс. Вы побили его победителя, и я отказываюсь от всякой мечты о дальнейшем вмешательстве в естественные законы, которыми управляется деревня, которую я так бесплодно посетил. Я хотел удалить Тома Боулза из этой мирной общины. Теперь пусть он возвращается к своим прежним привычкам, женится на Джесси Уайлз, что, вероятно, и сделает, а потом...

- Постойте! - воскликнул Трэверс. - Вы хотите сказать, что смогли бы уговорить Тома Боулза выехать из деревни?

- Я уговорил его уехать при том условие что Джесси Уайлз выйдет за корзинщика, но так как об этом теперь и речи быть не может, я обязан сообщить ему о результате нашей с вами беседы, и он, конечно, останется.

- Но если он уедет, что будет с его кузницей? Мать не может вести его дела, а этот участок земли - единственный в деревне, не принадлежащий мне, иначе я давно выселил бы Боулза. Не продаст ли он мне свой участок?

- Нет, разумеется, не продаст, если останется и женится на Джесси Уайлз. Но если он отправится со мной в Ласкомб, чтобы стать там компаньоном своего дяди, я полагаю, будет очень рад продать дом, о котором едва ли у него останутся приятные воспоминания. К чему, впрочем, все эти предположения? Ведь вы не можете нарушить свою систему ради какой-то жалкой кузницы.

- Системы своей я вовсе не нарушу, если, вместо того чтобы дать волю чувству, сделаю выгодное дело, а сказать правду, я был бы очень рад приобрести эту кузницу и принадлежащий к ней участок.

- Теперь это ваше личное дело, а не мое, мистер Трэверс. Я больше не позволю себе вмешиваться в него. Завтра я покидаю эти места. Любопытно, как у вас пойдут переговоры с Боулзом. Честь имею кланяться!

- Нет, молодой человек, я не могу отпустить вас таким образом. Вы, по-видимому, отказались от участия в танцах, не отказывайтесь же хоть от ужина. Прошу вас!

- Нет, покорно благодарю. Я пришел сюда единственно по делу, которое уже разрешила ваша система.

- Ну, я не уверен, что оно окончательно решено.

Тут мистер Трэверс взял Кенелма под руку и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

- Я знаю, что говорю с джентльменом, по меньшей мере равным мне по званию, но так как я имею печальное преимущество быть старше, то не сочтите непростительной вольностью с моей стороны, если я попрошу вас назвать свое имя. Я хотел бы представить вас моей дочери, которая очень благоволит к Джесси Уайлз и Уилу Сомерсу, но я не решаюсь воспламенить ее воображение, назвав вас переодетым принцем.

- Вы выражаетесь с изысканной деликатностью, мистер Трэверс, Но дело в том, что я едва вступаю в жизнь и не хочу посрамить отца, связав свое имя с такой полнейшей неудачей. Предположите, например, что я анонимный сотрудник хотя бы "Лондонца" и только что уронил в общественном мнении эту в высшей степени умную газету слабой попыткой благодушной критики или проявлением великодушного чувства. Удачная ли это была минута, чтобы сбросить маску и выставить себя напоказ насмешливой публике в качестве нелепого нарушителя прочно установленной системы? Разве не естественно, что именно теперь я более чем когда-либо стремился бы раствориться как ничтожная единица в том таинственном целом, где самое крошечное единственное число превращается во множественное и говорит о себе не "я", а "мы"? Мы равнодушны к обаянию молодых девушек. Нас нельзя подкупить ужинами. Подобно колдуньям в "Макбете", мы не имеем имени на земле. Мы - величайшая мудрость величайшего множества. Мы твердо держимся системы. Мы имеем честь кланяться вам, мистер Трэверс, и удаляемся неприступными.