Иржина Троянова: Яна и Ян

Я отодвинул тарелку. Форель сразу мне опротивела, да и Славьетин тоже.

— Тебе нехорошо? — испугалась Яна.

— Да… Я бездельничаю в то время, когда должен заниматься. А как тут заниматься, если одна ночь проходит в поезде, другая — в гулянье…

— Я уже думала об этом… — прервала меня Яна. — Конечно, я счастлива, что ты полюбил Славьетин, а славьетинцы полюбили тебя, но вечно мы здесь жить не можем. Тебе необходимы условия для занятий, а мы с Гонзиком соскучились по дому…

Она соскучилась в Славьетине! По ком?

— В следующем месяце Йозеф снова сюда приедет, и я попрошу его отвезти нас домой. Дедушку мама заберет в Прагу. Так что ты уже приедешь домой. Мы будем тебя ждать. А потом…

— А потом? Что будет потом, если у тебя уже все продумано? — Медленно, но неудержимо во мне нарастала ярость: «Йозеф приедет и отвезет их домой! Почему не я? Разве это не моя жена и не мой сын?..»

— А потом… — Яна остановилась и решительно на меня посмотрела: — Я должна тебе кое-что объяснить, Ян. Последствия той автомобильной аварии оказались более серьезными, чем я предполагала. Знаю, как ты мучился, переживал. К счастью, теперь уже все позади и скоро все будет как прежде. Мне кажется, что все это время ты думал, будто я изменилась к тебе…

— Ни о чем таком я не думал… Просто я всегда должен чувствовать, что у меня есть жена. Что она принадлежит мне, только мне. А ты не бойся, тебе ничего не надо объяснять, выдумывать, оправдываться. Я не стану тебя беспокоить — ни здесь, ни дома, нигде… И не надо меня ни о чем просить. Знаю, что я не единственный мужчина, но и ты не единственная женщина!

Только теперь я понял, что кричу на нее. Я оцепенел. Боже мой, я кричал на Яну?! Ярость прошла, чувствовал я себя прескверно и желал только одного — чтобы она на меня тоже кричала или хотя бы заплакала. Но ничего подобного не произошло. Она даже не пошевелилась, не произнесла ни слова. Я наклонился за вилкой, которую швырнул на пол, и положил ее на стол.

В воцарившейся тишине были слышны доносившиеся из гостиной звуки фортепиано и голос деда:

— Это си!

— А почему си, дедушка?

— Так называется эта нота. Каждая нота имеет свое название. Это до… ре… ми… фа…

— Они носят странные названия, правда, дедушка? Хорошо, что меня зовут Гонза, а не До или Ми…

Я решился взглянуть на Яну. Ее лицо было обращено к гостиной, и я заметил, как по нему промелькнула улыбка. Потом она поднялась из-за стола, собрала посуду и пошла к двери.

— Подожди… — с трудом выдавил я из себя. — Куда ты идешь?

— Отнесу посуду в кухню и пойду снимать белье, наверное, оно уже высохло. После обеда тебе уезжать, так что я должна успеть все погладить и сложить в чемодан…

— Я сделаю все сам. Зачем ты стирала? Ты должна беречься. Я ведь и сам мог бы постирать.

Она повернулась ко мне:

— Хочу исполнять хотя бы некоторые супружеские обязанности…

В ее словах не было ни тени иронии или горечи, ни малейшего намека на то, что я ее обидел. Она умела сдерживать себя даже в возрасте семнадцати лет, а теперь, с годами, у нее появилась такая женская гордость, которая не позволяла ей унизиться до слез, упреков или сцен…

Яна стояла у двери и смотрела на меня своими огромными, потемневшими глазами. Вот сейчас схвачу ее на руки, отнесу наверх, запру двери мансарды, а потом… Потом встану перед ней на колени… Я встал из-за стола. Но прежде, чем я сделал шаг, дверь распахнулась, и на пороге появилась пани Кржижова:

— Пардон, что не постучала. Думала, пан надпоручик еще спит, а он уже на ногах. Словом, солдат — всегда солдат…

Яна исчезла. Пани Кржижова говорила и говорила. Я опустился в кресло и слушал, испытывая непреодолимое желание затолкать ее в подвал и накрепко запереть…

С Яной мне уже не удалось ни поговорить, ни толком попрощаться — дом был полон людей. Потом Алеш посадил меня на мотоцикл и отвез на станцию.

Когда в общежитии я открыл чемодан, из него пахнуло свежим, высушенным на улице бельем, сдобными пирогами и струделем с яблочной начинкой. Славьетинские колбаски были упакованы в жестяную коробку, рядом лежали хрен из дедовского огорода и банка малосольных огурцов, которые я любил, кажется, больше всего на свете.

— Хорошо вам, женатым! — сказал, облизываясь, Ньютон. — А посмотрите, что дают в дорогу бедному холостяку. — И он вытащил из кармана помятую красную гвоздику. — Но это поэзия, — добавил он мечтательно, потом с тем же мечтательным видом сел за стол, отрезал кусок колбасы, хороший ломоть струделя, выловил из банки огурец и начал отгонять Лудека, который тоже приковылял к столу: во время недавних прыжков в воду он сломал ногу у щиколотки. — Прежде всего соблаговолите распаковать свой багаж, раненый джентльмен, и не пытайтесь меня убедить, что ваша докторша дала вам с собой только витамины.