Жан-Поль Рихтер: Грубиянские годы: биография. Том I

Завещатели обычно приводят трогательные причины, побудившие их составить такой документ. В моем случае это, как обычно, предстоящая мне блаженная кончина и мое наследство, коего ожидают столь многие. Говорить о похоронах и тому подобном – значит расслабиться и проявить глупость. А вот то, в качестве чего я останусь, пусть вечное солнце наверху поместит в одну из своих зеленых весен, а не в мрачную зиму.

Относительно милосердных пожертвований, о которых обязаны спрашивать нотариусы, я распоряжаюсь таким образом, что для трех тысяч здешних городских бедняков всех сословий выделяю такое же число легких гульденов, в благодарность за что они в будущие годы, в годовщину моей смерти, должны на общинном лугу – если там не будет стоять палаточный лагерь – разбивать и населять свой лагерь, радостно проедать эти деньги, после чего смогут еще и облачиться в палаточную парусину. Также я завещаю всем школьным учителям нашего княжества, каждому, по одному августдору, а здешним евреям – мое место в придворной церкви. Поскольку я хочу разбить свое завещание на клаузулы, то эта пусть считается первой.

2-я клаузула

Обычно назначение наследников и лишение права наследования числятся среди важнейших частей завещания. Имея это в виду, я все же г-ну члену церковного совета Гланцу , г-ну придворному фискалу Кноллю , г-ну придворному торговому агенту Петеру Нойпетеру , г-ну полицейскому инспектору Харпрехту , г-ну воскресному проповеднику Флаксу и г-ну придворному книготорговцу Пасфогелю , а также господину Флитте ничего из своей руки не завещаю – и не только потому, что они, как весьма отдаленные родственники, не имеют права на quarta Trebellianica или потому что, в своем большинстве, они уже сами могут оставить достаточно большое наследство, но по той причине, что я из их собственных уст слышал, что они любят мою скромную персону больше, нежели мое большое наследство; при сей любви я их и оставляю, хотя из нее мало что можно извлечь…»

Тут семь господ с вытянувшимися физиономиями разом встрепенулись, как сони-полчки после семимесячной спячки. Член церковного совета, человек еще молодой, но прославившийся по всей Германии устными и печатными проповедями, больше всех обиделся на такой укол – у эльзасца Флитте прямо в зале, где они сидели, вырвалось похожее на щелчок проклятие – у Флакса, воскресного проповедника, отвалилась челюсть – и вообще членам городского совета довелось услышать много произнесенных вполголоса характеристик покойного Кабеля, таких как «подлец», «шут», «нехристь» и т. и. Однако полномочный бургомистр Кунольд махнул рукой, придворный фискал и книготорговец опять привели в боевую готовность пружины своих лиц-мышеловок, после чего бургомистр продолжил чтение документа, хоть и не без труда принуждая себя к серьезности:

«3-я клаузула

Сказанное не относится к принадлежащему мне дому на Собачьей улице, который, в соответствии с этой моей третьей клаузулой, совершенно в таком виде, как он выглядит сейчас, достанется и будет принадлежать тому из моих семи вышепоименованных г-д родственников, кто за полчаса (отсчитываемые с момента прочтения этой клаузулы), раньше, чем остальные шестеро соперников, сумеет пролить одну или две слезинки обо мне, его отошедшем в мир иной дяде, – в присутствии уважаемых членов досточтимого магистрата, который это запротоколирует. Буде же влага так и не появится, дом тоже перейдет к универсальному наследнику, которого я прямо сейчас назову».

Тут бургомистр закрыл завещание, отметил, что такое условие хотя и необычно, однако не противоречит закону, так что теперь суд должен присудить дом первому, кто заплачет, положил на стол свои часы, которые показывали 11/4 утра, и спокойно опустился в кресло, дабы в качестве исполнителя завещания увидеть, как и все члены суда, кто же первым прольет требуемые слезы по завещателю.

Чтобы с тех пор, как существует Земля, на ней хоть раз собирался такой же печальный и причудливый конгресс, как этот – конгресс семи, можно сказать, объединившихся для плача засушливых провинций, – такого ни один непредвзятый человек не решился бы утверждать. Поначалу драгоценные минуты просто растранжиривались на смущение, удивление и усмешки; члены конгресса слишком неожиданно увидели себя поставленными в положение собаки, которой в момент яростнейшего бега враг вдруг крикнул: «Стоять!», и вот она поднимается на задние лапы, скалит зубы, ждет… – слишком быстро заставили их перейти от проклятий в адрес покойного к его оплакиванию.