Эли Люксембург - Скопус. Антология поэзии и прозы

— Где он, где?! Скажите же!..

Славик стал потихоньку сползать под стол и спрятался за клеенкой. Тетенька отпихнула бабушку, бабушка стукнулась об стенку и осталась стоять, а тетенька убежала. Слава слышал, как хлопнула входная дверь и щелкнул замок. Бабушка, наверное, хотела пойти звонить в милицию, но в дверях остановилась, прижала руки к груди и сказала:

— Помоги, Слава, дай сесть… Мне плохо…

Но Слава сидел под столом тихо-тихо и ничего не отвечал. Бабушка потянулась к стулу, но не достала и уселась в дверях, прямо на полу.

— Славочка… Славик… беги… позови… кого-нибудь… Нину Денисовну… позови… — она стала хрипеть, одна нога у нее вытянулась к раковине, а другая уперлась в косяк. Она еще раз сказала: — Славик… — А потом: — Помогите… — И перестала хрипеть.

А сама вся свесилась на одну сторону.

Слава долго-долго сидел под столом и заснул. Потом ему захотелось есть, он стал подбирать с полу конфеты и все съел. Только одну, ту, что лежала, как жук на спине, возле самой бабушкиной руки, он сначала боялся трогать. Но бабушка не шевелилась, Славик осмелел, быстренько схватил конфету, сунул в рот и залез обратно под стол.

В комнате много раз звонил телефон, в дверь тоже звонили и барабанили, но Слава боялся выйти из кухни, потому что бабушка сидела в дверях.

Наконец, милиция взломала дверь, но Слава ничего не сказал, откуда у них взялась коробка. На другой день папа с мамой вернулись из Сочи, а из Калинина приехала другая Славина бабушка. И им он тоже ничего не сказал про конфеты. Мама качала головой и спрашивала:

— Славик, сыночек, как же это случилось?

А другая бабушка, из Калинина, говорила:

— Оставь ты его, Валюша, он и так, бедный, сколько пережил.

И мама перестала спрашивать.

А теперь Слава Гусев уже студент. Парень как парень, только шоколадных конфет не ест.

Вечером, перед отъездом, жена устроила проработку в присущем ей партийном стиле — хотя чистила она его по другому поводу, за злостное уклонение от выезда в государство Израиль. Все сейчас подавали, был подходящий политический момент, а он, презрев интересы семьи, преступно, эгоистично ехал на конференцию в Среднюю Азию — Ближнего Востока ему мало!

Она всегда так говорила: «интересы семьи», «историческая родина», «национальное самосознание», и даже семейного кота Федьку, требуя его кастрации в связи с непрерывными и душераздирающими воплями по ночам, обвиняла по пунктам (а — мигрень, б — бессонница, в — соседи жалуются), и довела дело до того, что пришлось своими руками отнести Федьку одному знакомому, горькому пьянице, мигренью не страдавшему. Она была наполовину армянка, наполовину еврейка, и получившейся смесью можно было поджигать танки.

Он стоял в углу и тоскливо слушал, смотрел на нее, черную, худую, с тонкими кривыми ногами, с горящими глазами — нелюбимую свою жену, данную ему богом в этой его жизни, в этой двухкомнатной квартире, с этой вот красной ковровой дорожкой, положенной по диагонали. Удивительно, что именно она, из всех женщин, смогла родить ему сына — а ведь бог ты мой, какие женщины были! Он женился немедленно, как только узнал, что будет ребенок. Трехлетний сын был единственной реальностью, данной ему в ощущении — сероглазый, как он сам, полненький, спокойный. Он представил себе, что было бы, если бы мужчины умели рожать детей… Вот они завтракают с сыном вдвоем, вот он купает его… Он отвлекся несколько, а когда привлекся, то заметил, что времени совсем не оставалось и что надо было кончать балаган, если он хотел успеть на самолет.

— Слушай, сказал он, — кончай, я не могу больше… Через две недели вернусь и подадим, бог с тобой.

— Обещай, — завопила жена, сверкая очами и стараясь не упустить момент, — клянись!

— Клянусь, — сказал он и поднял чемодан.

У него была смешанная национальность; самые разнообразные предки его имели привычку жениться на еврейках, фамилия шла от далекого немецкого барона — Миллер, имя было русское — Сергей и похож он был на русского дворянина, даже одетый в обноски.

Он вышел на улицу, вдохнул осенний московский, воздух, еще не холодный, свежий, как яблоко, посмотрел на низкое черное небо, тусклые уличные фонари, под которыми валялась разноцветная листва — Москва, Россия, душа из нее вон! Надо же, влюбиться в такую страну — лесочки, бережочки, лагеречки… Сын вырастет свободным человеком, спросит: «Папа, а что такое лагерь?» — «Видишь ли, сынок, кхе-хе…» И не расскажешь, ей-богу; как-то неудобно перед ребенком. Выходит, действительно пора ехать. Пекло там, говорят; по холодильникам, небось, сидят… Эх, откуда эти дети на нашу голову — гнил бы себе мирно в России, так нет…