Лариса Федорова - Не лги себе

Иван встал и прошел в горницу, чтобы посмотреть, нет ли и тут каких-нибудь Пашкиных следов. Следов не было. Зато увидел он семейную эмблему сиверихинского дома — засушенные цветы под названием иван-да-марья, кои торчали из-за черной рамки стенного зеркала. Любимые цветы жены — желтые и синие на одном стебле. В июне Шаркуновка становится островом среди моря этих цветов. Они растут по межам, на луговинках, жмутся к ивовым кустам и черемухе. Раньше он и внимания на них не обращал, но когда поженились, Марья сразу стала носить их в дом, говоря, что цветок этот счастливый, уживчивый… С кем же теперь уживаться Ивану, с Пашкой, что ли?

— Иди сюда, — позвал он жену, — давай поговорим.

— Не о чем, Иван. Кончились наши разговоры. Наслушалась я твоих грубостей, по горло сыта. Думала, так и полагается с мужем жить.

— Спьяну чего не скажешь. Ревновал я тебя.

— Да разве была причина?

— Была не была, чего ты мне под кожу лезешь? — крикнул он с надрывом. Марья посмотрела на его красное воспаленное лицо и сбавила тон.

— Сам ты во всем виноват. Помнишь, как я к тебе приезжала? Три года не виделись, а ты даже не поцеловал меня, потащил сразу в лес, как телку…

— До поцелуев тут!

— Тебе всегда было некогда. А жизнь проходит, Иван. Мне скоро тридцать будет. А что хорошего видела я с тобой? Сына родила и то спасибо не сказал.

— Придумаешь! — недоверчиво усмехнулся Иван. — И где только набралась?

— Ночи у солдатки длинные, а мысли горькие.

Иван посмотрел в окно. На улице было тихо. У тетки Лизаветы горел свет. Не спит старая перешница! Небось богу молится, смирения для воина Ивана просит… Ох, как долго продолжается этот страшный день. Иван никак не мог припомнить, когда он сегодня встал. Да и ложился ли он? И эта бесконечная дорога вдоль леса по холодному ветреному шоссе. Спина и до сих пор влажная…

— Что-то холодно у тебя, — сказал он, зябко поводя плечами. — Дров, что ли, нету? А рощу-то белую порешили. Дурак ваш председатель. Такую красоту на дрова пустить!

Иван нагнулся, чтобы снять сапоги, но голову обнесло жаром. Он прикрыл глаза и откинулся на спинку стула.

— Когда теперь чего вырастет, — бормотал он, прислушиваясь к тому красному, токающему, что застилало его глаза, — этим березам по тридцать лет было, мои ровесницы… Да и твои, Марья… Зачем же их, а?!

— Ты бредишь, — испугалась жена. — Какие березы? Где? Продрог, что ли? Так я печку мигом, дров у меня сколько хочешь. Чиркну, она и загудит…

Схватив коробок спичек, она на коленях стала собирать раскиданные мелкие дрова, складывая их в печурку. Иван тупо наблюдал за ней. Старается. Показывает, что заботливая жена. А помри он завтра — обрадуется. Нет ей теперь веры.

— Ты сапоги сними, — сказала Марья, просительно останавливаясь перед ним, — мокрые они у тебя, а зима еще молодая, ненадежная.

— Как ты, — усмехнулся Иван, — пригрел молодой парень и растаяла. Целоваться они умеют и слов наговорят столько, что всех не упомнить. Жизнь-то не на слова меряют… Ладно. Только подожди, когда домой вернусь, если суждено… Ну, а убьют — тогда как знаешь.

Марья молчала, возясь у печки. Багровое пламя освещало ее милое худощавое лицо с опущенными веками. Еще усмотрел Иван на кучерявых ее висках слабую проседь. Когда же она появилась? Может, и тогда она приезжала уже с нею? Не рассмотрел. Марья права, слишком он тогда торопился…

— Слушай, брось ты этого Пашку. Ну, виноват я, чего там… Не ради себя прошу, детей жалко.

Молчание ее становилось страшным. И все бросала, бросала в печурку мелкие дрова, как будто сжигала с ними что-то дорогое.

— Вот говоришь, любовь только с ним спознала, — неверным коснеющим языком продолжал Иван. — Как же так, Маша, а замуж за меня разве не по любви шла? Ты вспомни, вспомни! Все ночи напролет с тобою прогуливал. Ты все домой торопилась, а я не пускал… И ревновал-то потом от любви. Красота твоя верить мне мешала.

Марья поднялась с пола, села насупротив за стол, положив на него маленькие натруженные руки. И все смотрела куда-то в сторону, избегая просящего взгляда Ивана.

— Может, поужинаешь? — глухо спросила она.

— Не хочу я. У тетки Лизаветы поел. Побоялся в родной дом зайти, вот до чего довела. На родных детишек из чужого окна…

— Хватит, Иван, тошно мне.

— А мне, думаешь, сладко? Лучше бы мне на фронте пулю получить.

— Чего ты к пуле рвешься?

— Теперь все равно. От любви нашей один сухой цвет на комоде остался. Были Иван да Марья, и нет их!