Петер Хандке - Уроки горы Сен-Виктуар [litres]

Помимо всего прочего, возвращение давало возможность естественным образом продолжить прервавшуюся там упорядоченную жизнь, резиденцией которой, как продолжал считать взрослый во все то межвременье, может быть только этот далекий столичный город, ибо он был единственным местом, сообщавшим взрослому длительное чувство «реальности» в силу наличия в нем формосвязывающего начала, соединяющего внешнее и внутреннее, тело и душу. И разве не был он изначально убежден относительно своего подопечного: «Что хорошо мне, хорошо и тебе (и наоборот)»?

В той другой стране история ребенка, протекавшая без каких бы то ни было особых происшествий, стала небольшим примером истории народов или даже народоведения, а сам он, не прилагая к тому никаких усилий, превратился в героя пугающих, забавных и в целом, вероятно, обыденно-вечных событий.

Декабрьский день прибытия в сумеречную городскую квартиру, оживляемый лишь поблескивающей водой, вытекающей с шумом бегущего ручейка из водосточных труб, и плавным, как нигде, сводом неба над краем города, где шеренги светофоров растянулись в пустоте, безостановочно мигая разноцветными огнями, словно гирлянда, украшающая мощные, волнующе-манящие западные ворота. Вместо новостроечных больших окон со сплошными стеклянными поверхностями, благодаря которым природа подступала совсем близко, теперь у них были узкие створчатые окна, разделенные на маленькие квадратики, словно подогнанные по размеру под внешний мир; а вместо бесшумности в доме – шаги из квартиры выше этажом и голоса из квартиры рядом, которые, во всяком случае поначалу, кажутся давно забытыми, желанными звуками. Многочисленные незнакомые вещи в квартире довольно скоро становятся своими из-за соседства с привезенными с собою мелочами – достаточно было книги и плюшевого зверя; холл, из которого попадаешь в неожиданно светлые задние комнаты, создает впечатление, будто ты находишься в роскошных гостиничных апартаментах.

Поздней зимой, то есть в середине учебного года, ребенок первый раз пошел в школу. Нельзя сказать, что это входило в планы взрослого, нет, просто так сложилось. И точно так же как-то само собой получилось, что школа оказалась чем-то совершенно особенным. Ибо она была предназначена для детей того единственного народа, который имел право так называться и о котором, задолго до его рассеяния по всему свету, говорилось, будто ему суждено остаться без «пророков», «без царей», «без царевичей», «без жертв», «без идолов» – и даже «без имени», просто «народом», к которому, по слову одного книжника более поздних времен, придется еще обращаться, чтобы получить знания о «традиции»: о «древнейшем и строжайшем законе мира». Это был единственный реальный народ, к которому взрослый мечтал относиться.

Школьное здание было похоже на все прочие городские школы – с небольшим двором, тесными, плохо освещенными классами и грохотом метро под землей. Но, провожая туда ребенка, мужчина всякий раз шел с полным сознанием правильности избранного пути, отчего он исполнялся небывалым счастьем, каковое наконец принадлежало ему одному, всецело и безраздельно, являясь его сугубо личным чувством. Его дитя, будучи по рождению и языку прямым потомком тех подлых преступников, которые, похоже, обречены до последнего колена и до скончания всех времен и сроков безрадостно и бесцельно болтаться по земле метафизическими покойниками, – его дитя удостоится чести познакомиться с не прерванной, не утратившей силу традицией, которую он, вместе с себе подобными, будет длить, олицетворяя собою ту сосредоточенную, неподвластную настроениям живую серьезность, которую взрослый, вырванный из традиции, хотя и воспринимал как насущно необходимую основу поведения, но каждый день терял из-за капризов настроения, болезненно переживая ее утрату. Несмотря на то что ребенка пока приняли временно, всего лишь на полгода, взрослый надеялся, что ему позволят остаться надолго, и не только в школе. Разве не очевидно, что это дитя, такое, как оно есть, с другим цветом глаз и другим цветом волос, относится именно к ним? Разве эти новые праздники, в которых ребенок принимал участие не просто как зритель, а как действующее лицо, в кругу других, повторяя вместе с ними их беспримерную историю, – разве эти праздники не наполняли собою смысл слов «общность» или «посвящение»? А когда взрослый впервые увидел нарисованный ребенком иной графический образ, разве он не испытал глубокого волнения, словно почувствовав себя свидетелем исторического момента (и одновременно исполнился стремления получить ясное представление о его смысле, как некогда стремился к этому историк-летописец)?