Александр Дюма - Граф Монте-Кристо [сборник litres]

– Ради бога, – вскричал Дантес, – говорите, говорите еще, хоть голос ваш и устрашил меня. Кто вы?

– А вы кто? – спросил голос.

– Несчастный узник, – не задумываясь, отвечал Дантес.

– Какой нации?

– Француз.

– Ваше имя?

– Эдмон Дантес.

– Ваше звание?

– Моряк.

– Как давно вы здесь?

– С двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года.

– За что?

– Я невиновен.

– Но в чем вас обвиняют?

– В участии в заговоре с целью возвращения императора.

– Как! Возвращение императора? Разве император больше не на престоле?

– Он отрекся в Фонтенбло в тысяча восемьсот четырнадцатом году и был отправлен на остров Эльба. Но вы сами – как давно вы здесь, что вы этого не знаете?

– С тысяча восемьсот одиннадцатого года.

Дантес вздрогнул. Этот человек находился в тюрьме четырьмя годами дольше, чем он.

– Хорошо, бросьте рыть, – торопливо заговорил голос. – Но скажите мне только, на какой высоте отверстие, которое вы вырыли?

– Вровень с землей.

– Чем оно скрыто?

– Моей кроватью.

– Двигали вашу кровать за то время, что вы в тюрьме?

– Ни разу.

– Куда выходит ваша комната?

– В коридор.

– А коридор?

– Ведет во двор.

– Какое несчастье! – произнес голос.

– Боже мой! Что такое? – спросил Дантес.

– Я ошибся; несовершенство моего плана ввело меня в заблуждение; отсутствие циркуля меня погубило; ошибка в одну линию на плане составила пятнадцать футов в действительности; я принял вашу стену за наружную стену крепости!

– Но ведь вы дорылись бы до моря?

– Я этого и хотел.

– И если бы вам удалось…

– Я бросился бы вплавь, доплыл до одного из островов, окружающих замок Иф, до острова Дом, или до Тибулена, или до берега и был бы спасен.

– Разве вы могли бы переплыть такое пространство?

– Господь дал бы мне силу. А теперь все погибло.

– Все?

– Все. Заделайте отверстие как можно осторожнее, не ройте больше, ничего не делайте и ждите известий от меня.

– Да кто вы?.. Скажите мне по крайней мере, кто вы?

– Я… я – номер двадцать седьмой.

– Вы мне не доверяете? – спросил Дантес.

Горький смех долетел до его ушей.

– Я добрый христианин! – вскричал он, инстинктивно почувствовав, что неведомый собеседник хочет покинуть его. – И я клянусь богом, что я скорее дам себя убить, чем открою хоть тень правды вашим и моим палачам. Но ради самого неба не лишайте меня вашего присутствия, вашего голоса; или, клянусь вам, я размозжу себе голову о стену, ибо силы мои приходят к концу, и смерть моя ляжет на вашу совесть.

– Сколько вам лет? Судя по голосу, вы молоды.

– Я не знаю, сколько мне лет, потому что я потерял здесь счет времени. Знаю только, что, когда меня арестовали, двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года, мне было неполных девятнадцать.

– Так вам нет еще двадцати шести лет, – сказал голос. – В эти годы еще нельзя быть предателем.

– Нет! Нет! Клянусь вам! – повторил Дантес. – Я уже сказал вам и еще раз скажу, что скорее меня изрежут на куски, чем я вас выдам.

– Вы хорошо сделали, что поговорили со мной, хорошо сделали, что попросили меня, а то я уже собирался составить другой план и хотел отдалиться от вас. Но ваш возраст меня успокаивает, я приду к вам, ждите меня.

– Когда?

– Это надо высчитать; я подам вам знак.

– Но вы меня не покинете, вы не оставите меня одного, вы придете ко мне или позволите мне прийти к вам? Мы убежим вместе, а если нельзя бежать, будем говорить – вы о тех, кого любите, я – о тех, кого я люблю. Вы же любите кого-нибудь?

– Я один на свете.

– Так вы полюбите меня: если вы молоды, я буду вашим товарищем; если вы старик, я буду вашим сыном. У меня есть отец, которому теперь семьдесят лет, если он жив; я любил только его и девушку, которую звали Мерседес. Отец не забыл меня, в этом я уверен; но она… как знать, вспоминает ли она обо мне! Я буду любить вас, как любил отца.

– Хорошо, – сказал узник, – до завтра.

Эти слова прозвучали так, что Дантес сразу поверил им; больше ему ничего не было нужно; он встал, спрятал, как всегда, извлеченный из стены мусор и придвинул кровать к стене.

Потом он безраздельно отдался своему счастью. Теперь уж он, наверное, не будет один; а может быть, удастся и бежать. Если он даже останется в тюрьме, у него все же будет товарищ; разделенная тюрьма – это уже только наполовину тюрьма. Жалобы, произносимые сообща, – почти молитвы; молитвы, воссылаемые вдвоем, – почти благодать.