Генри Миллер - Мудрость сердца [сборник]

Философы, как порода людей, неизменно наводили на меня смертную скуку. Профессия философа всегда казалась мне странной, родом занятий, далеким от жизни. (Мне в голову не приходит отзываться подобным образом о, например, индийском или тибетском мудреце.) В то же время сама философия бодрит меня, как доброе вино: я признаю ее не только как законную, но и как sine qua non [76]сторону жизни, без которой жизнь не в жизнь. Однако нет ничего более унылого, ничего более тоскливого, серого, мелкого, ничтожного, чем жизнь некоторых философов. Как будто они пришли или вернулись к положению тошнотворных, дрожащих, архаичных карликов, все существование которых служит залогом неотвязной идеи выстроить миниатюрный дом души [77], куда переселяются только после смерти. Одно дело человек, который может быть, скажем, гнидой, и другое дело – философия, возможно, сокрушительной, немыслимой концепции мира, в которую никто не в состоянии поверить, даже сам философ. Процесс доведения Идеи до совершенства, пока она не станет, так сказать, «чистой», неминуемо привносит грязь, которой, к счастью, нет в изначальном хаосе. Я мысленно представляю себе философские системы мира в образе сети, наброшенной на человеческую деятельность; с высоты своей спеси философ смотрит вниз сквозь эту творожистую сеть и находит в делах человеческих одно только дерьмо.

Не хочу всем этим сказать, что Кайзерлинг [78] – первый философ, которого я способен терпеть. Вовсе нет, бывают моменты, когда Кайзерлинг тоже наводит на меня смертную скуку. Но с Кайзерлингом в философию приходит новый элемент, героический и незаконнорожденный, который, подобно открытию существования мира микробов в человеческом организме, обостряет и усложняет проблему здоровья и чистоты. Кайзерлинг – первый философ, который использовал потолочное окно – или перископ. Он может погружаться в глубины, подобно киту, но никогда не забывает ни о небе над головой, ни о том факте, что люди инстинктивно обращаются к небу за утешением и успокоением. Кайзерлинг приходит во времена, когда и море, и небо в большой степени изучены. Он новый тип духовного искателя приключений, плутонического вестника, который обращен вперед и назад, непринужденно чувствует себя наверху и внизу, примиряет Восток и Запад и однако всегда крепко держит румпель, твердо следуя собственным курсом. Скроенный как викинг, пылающий неутолимой страстью и со своим пантеоном мудрецов в голове, он посвятил свою жизнь поиску и завоеванию. Для меня он истинный метаморфический мыслитель, единственный, способный плавать в любых морях духа. Он наделен несокрушимой скелетной структурой и хрустальной прозрачностью, обычно наблюдаемой только у низших форм жизни.

Впервые я столкнулся с грандиозными симфоническими размышлениями Кайзерлинга в счастливый момент жизни. Сорок лет я крепко спал и неистово метался во сне. Жизнь никак не проявлялась, кроме как в шумном дыхании, которое ничего не значит. Случайная встреча с исключительной личностью внезапно пробудила меня, я оглянулся окрест и увидел то, что не видел прежде, – космос. И тут же мне попалась одна из книг Кайзерлинга – «Творческое познание», – которую я жадно проглотил. Это было как первый кусок хлеба после долгого поста; даже жесткая сухая корка была необыкновенно вкусна. Я долго переваривал эту пищу, прежде чем решился проглотить еще кусок. Помнится, в следующий раз я взялся за Кайзерлинга во время морского путешествия. Это был его «Путевой дневник». Я начал не с первых страниц, а листал главы, относившиеся к тем странам, которые интересовали меня больше всего, – Китаю и Индии. Я увидел философа в нижней рубахе, человека болезненного, озадаченного, очарованного, растерянного, бродящего среди вечно изменчивой, на глазах преображающейся фауны и флоры; я увидел, что ему было свойственно невероятно ошибаться, поддаваться внушению и влиянию. Я восхищался им и даже радовался, когда им порой овладевало полное замешательство.

В другой раз, лежа в постели, я принялся за великую южноамериканскую сагу души [79]. Мне посчастливилось испытать неописуемое удовольствие, когда, пребывая в состоянии тяжелой апатии, я получил такой заряд энергии от этой книги. Весь космос внезапно закружился передо мной. Я чувствовал, как кровь, которую земля отдала человеку, вновь вернулась в землю, чтобы бежать по бурным подземным рекам, медлительно течь среди созвездий, разрывать громадные тропические деревья, сохнуть и запекаться в скалистых Андах, дремать в земноводных тварях, броненосных чудищах, гипнотических и фаталистических змеях; я увидел, как человек берет континент за скальп и омывает его в море, встряхивает его волосы-сны и забвения, выкладывает его кровь густыми пластами и разрезает его, выбирает с исключительной ловкостью его слабых обреченных обитателей одного за другим, группу за группой, народ за народом, поколение за поколением, всю многотысячелетнюю орду живых и мертвых предков, кошмарных и призрачных, цветущих и гниющих, обугленных, забинтованных, усеченных, размягченных, умащенных, густую плазму мертвых и живых, душ, мумий, духов, ноуменов, феноменов, суккубов, инкубов и проходит по ним железным плугом безжалостной логики мысли; затем берет и золото, и шлак, взвешивает на тончайших весах ювелира, анализирует, проверяет и свидетельствует, чтобы, как грезящий Титан, пробудить в спящей мысли движение направленного во времени хаоса слов, который принимает форму значимого целого. Все это промелькнуло передо мной однажды ночью во сне, и это была генеральная репетиция, устроенная специально для меня тем же сухопарым викингом во фраке, который предпочитает шампанское к ужину, жестикулирует, как громовержец, задумчиво поглаживает бороду и изредка, нередко уединяется, чтобы подумать, поразмышлять и помолиться – или вобрать обратно в себя сперму и блевотину, кою способен извергать чуть что.