Генри Миллер - Мудрость сердца [сборник]

Если бы нас перестала сверлить постоянная мысль о таинственных силах, которые неусыпно следят за нами на земле и в небесах, разве стали бы мы задумываться о смерти? Если бы мы осознали, что и в смерти продолжается эта непрестанная слежка, не знающая ни жалости, ни пощады, продолжали бы мы и тогда окружать себя всевозможными запретами и табу? Древние боги сошли на землю, чтобы слиться с человеческим родом, с растениями и животными и с самими стихиями. Почему же мы постоянно держим себя за шиворот, не даем выхода своим чувствам, эмоциям, желаниям, инстинктам? Ради чего ограничиваем себя во всем? Из боязни потерять свое «я»? Но пока себя не потеряешь, бесполезно пытаться себя найти. Мы суть частица мироздания, но, чтобы стать с ним одним целым, надо сперва затеряться и раствориться в нем. Не зря говорят: дорога в рай ведет через преисподнюю. Но какую бы тропу мы ни избрали, мы не придем к цели, с опаской оглядываясь на каждом шагу.

Для меня понятия секса и смерти неразделимы. Каждый раз, обращаясь к эпохам, когда Жизнь протекала наиболее бурно и полнокровно, я всегда спотыкался на Средневековье. История не знает другого, более яркого примера, когда бы Смерть столь яростно заявляла свои права, когда воздух дрожал от ее убийственного присутствия. За триста лет царствования Великой Чумы Европа чуть не вымерла. К чему это привело? С одной стороны, к всплеску исступленного религиозного фанатизма, с другой – к сексуальной революции. Греховные связи и не освященные браком соития! Любовники всех времен и народов отправились на штурм небес. Скажете, это безнравственно ? Какое пустое слово! Человеческое сознание не может смириться с бренностью плоти и постоянно ищет иной выход. В этой схватке со смертью никто не остается в стороне. «Для поэта пик наивысшего блаженства не в ослепительном свете божьем, но в непроглядном мраке страсти» [11]. Порой вмешивается Жизнь, творя собственную поэму экстаза, подписанную лаконичным именем: Смерть.

В эпоху Ренессанса произошел небывалый взрыв. Микроб, частично обезвреженный стараниями средневековых апологетов религиозно-общинного образа жизни и загнанный вглубь общественного организма, разразился эпидемией, подарившей миру целую плеяду гениев. Все словно с ума посходили. Когда вглядываешься в портреты прославленных мужей той поры, этих чудовищ, порожденных церковью и государством, тебя невольно завораживает Зло, нагло и дьявольски ухмыляющееся тебе в лицо. В эпоху ядов убийство было нормой. Кровосмешение, особенно в высшем обществе, – чем-то само собой разумеющимся. Повсюду сверкали отравленные клинки. В Англии, незадолго до того, как сия великая эпоха окончательно уступила свои позиции, эта тема нашла яркое отражение в блистательной трагедии Джона Форда «Как жаль ее развратницей назвать». После этого красноречивого штриха личность эпохи Ренессанса испустила дух.

Сегодня личность как вид практически вымерла. Ей на смену пришел робот – конечный продукт индустриальных достижений нашего века. Человек превратился в винтик механизма, им самим созданного, и в результате этой метаморфозы утратил власть над своим творением. Бритый охранник с квадратным затылком, сидящий за пуленепробиваемыми стеклами хозяйского лимузина, олицетворяет эмоциональный вакуум, в котором совершаются убийства нынче. Мало поразить намеченную жертву: уничтожению подлежат все, кто вольно или невольно окажется на пути убийцы. Знал бы Форд, какие разительные перемены произошли с нашим сознанием! В его пьесе взмах кинжала лишил жизни несчастного бедолагу, которого приняли в темноте за другого. Эта сцена произвела эффект больший, чем все прочие убийства в пьесе, а было их немало. Бессмысленная смерть потрясала самых твердоголовых – потрясала своей бессмысленностью.

Целые народы выселяют с исконных мест или истребляют, а мир, бессильный вмешаться, в лучшем случае ужасается. Страдания миллионов трогают нас не более, чем пожар в зоопарке. Мир парализован страхом и ужасом. Первую скрипку играет существо, в котором Робот неумолимо одерживает верх над Человеком. Миссия этой счетной машины, дальнобойной и обожествляемой, судя по всему, низвержение того, что не способно низвергнуться само, а именно общества.

Ничто из того, что случится в ближайшие несколько лет, никоим образом меня не удивит. Европа, этот вечный театр военных действий, покажется райским уголком, когда на сцену, извергая проклятья и брызгая слюной, явится янки, дикарь и убийца, угрожающий сокрушить все вокруг. Когда плотину прорвет, а прорывает ее на глазах, ничто не сдержит реку варварства и все окажется дозволено, сколь бы дьявольским или фантастичным – словом, недопустимым – оно ни казалось. Уже сейчас у американцев, особенно у тех, кто живет в больших городах, лица отмечены печатью порока. Стремясь укрыться от толпы и заходя в роскошные фойе кинотеатров – немногие места, где еще сохранилась возможность побыть наедине с самим собой и перевести дух, – я не переставал дивиться несоответствию между атмосферой этих великолепных дворцов и умственным развитием тех, кто возводил их. Часто, косясь на лицо того, кто стоял у соседнего писсуара, я содрогался от ужаса и покрывался холодной испариной.