Дэвид Лоуренс - Радуга. Цыган и девственница. Крестины

Как только она скрылась, старик повторил:

— Если бы он собирался прийти, то уж давно бы был здесь.

Поглощенная ребенком Эмма ничего не ответила. С тех пор, как она покрыла себя позором, отец перестал замечать ее.

— Придет, никуда не денется! — заверила соседка.

Через несколько минут в кухню вбежала Берта, срывая на ходу фартук. Зашелся лаем пес. Берта отворила дверь, прикрикнула на собаку и потом сказала:

— Не бойтесь, мистер Кендел, он не тронет.

— Благодарю вас, — произнес звучный мужской голос; звякнул приставленный к стене велосипед. Вошел священник — худой, ширококостный, некрасивый, нервный — и сразу направился к отцу.

— Э-э… ну как себя чувствуете? — спросил он мягким, бархатным голосом, глядя на не совсем оправившегося после паралича огромного старика.

Говорил он очень приветливо, но словно бы плохо видел собеседника, словно бы тот расплывался у него перед глазами.

— Вы поранили руку? — с участием спросил он, заметив белую повязку.

— А, пустяки, просто уронил кусок угля и схватился рукой за плиту. Я думал, ты уж не придешь.

И обращение на «ты», и упрек были неосознанной местью. Священник улыбнулся снисходительно и печально. Он весь излучал рассеянную доброту. Вот он повернулся к молодой матери, и она вспыхнула и нахмурилась, потому что ее опозоренная грудь была раскрыта.

— А как вы? — спросил он очень бережно и мягко, точно говорил с больной, которую нельзя волновать.

— Хорошо, — ответила она и неловко пожала ему руку, не поднимаясь с места и пряча лицо, чтобы скрыть поднимавшийся в ней неосознанный гневный протест.

— Да… да… — Он перевел близорукий взгляд на ребенка, жадно сосущего налитую грудь. — Да, да… — Видно, он был поглощен какими-то своими мыслями.

Очнувшись наконец, он рассеянно пожал руку темноликой соседке.

Все двинулись в соседнюю комнату, только священник нерешительно шагнул к больному старому шахтеру, желая помочь.

— Спасибо, я сам, — сварливо отозвался отец.

Уселись за стол. Каждый был отчужден друг от друга, замкнут в себе. Ужин был подан в столовой, просторной безобразной комнате, считавшейся парадной.

Хильда появилась последней, и сухопарый, нескладный священник поднялся со стула, здороваясь с ней. Семья эта внушала ему страх — и богатый старик-отец, и его строптивые, необузданные дети. Но Хильда отличалась от них. Она одна хорошо училась и закончила колледж. Она считала, что ее обязанность — требовать от членов семьи достойного поведения. Ведь Роуботемы не чета обыкновенным, простым шахтерам. Разве чей-нибудь дом сравнится с Вудбайн-коттеджем, в который старик-отец вложил душу? Она, Хильда, учительница с дипломом колледжа, полна решимости поддержать честь дома невзирая на удары судьбы.

Ради торжественного случая она надела платье из зеленого муслина. Но она была слишком худа и из выреза платья жалко выступала тонкая шея. И все же священник поклонился ей чуть ли не благоговейно, и она с важным видом села к столу. В дальнем конце стола сидел отец, большой, громоздкий, скрюченный болезнью. Рядом с ним младшая дочь качала капризничавшего сына. Тощий священник неловко примостился между Хильдой и Бертой.

Стол был заставлен закусками — консервированные фрукты, консервированная лососина, ветчина, пирожные, печенье. Мисс Роуботем зорко следила, чтобы все шло как положено: она сознавала важность происходящего. Молодая мать, ради которой и было устроено торжество, ела с угрюмым и смущенным видом и хмуро улыбалась своему ребенку, улыбалась украдкой и против воли, когда он начинал бить ее по коленям толстыми ручками и ножками. Берта, властная и резкая, тоже, казалось, была поглощена ребенком. Сестру она презирала и обращалась с ней как с последней тварью, но ребенок был для нее светом в окошке. Хильда угощала всех и поддерживала светскую беседу. Руки ее трепетали, она говорила нервно, волнуясь, как бы выстреливая слова короткими очередями. К концу ужина разговор иссяк. Старик вытер губы красным носовым платком и, уставив в пустоту голубые глаза, заговорил — с трудом, косноязычно, обращаясь к священнику:

— Ну вот, сударь… мы пригласили вас окрестить этого младенца, и вы пришли, благодарим покорно. Не мог я допустить, чтобы божий младенец остался некрещеным, а нести его в церковь они, видите ли, не желают… — Казалось, он ушел в свои мысли. — И вот мы, — вновь заговорил он, — и вот мы попросили вас прийти и окрестить его у нас. Нам нелегко, не думайте, — нам очень трудно. Мать наша померла, я вон совсем сдал. Тяжело оставлять дочку, когда с ней приключилась такая беда, но, видно, так уж господь судил, на все его воля, и роптать грех. Одно утешение: они никогда не будут нуждаться в куске хлеба, и мы благодарны за это господу.