Исаак Фридберг - Арена - Пять новелл о человеческих странностях

В вагоне, между тем, было холодно, и рыжеглазая проводница была в том неповинна — за осень и половину зимы вагон основательно промёрз, прогреть его — манипуляция на несколько суток, Аркадию Ильичу снова повезло — попал в первый рейс. А потому дымились губы, выдыхавшие дефицитное тепло, пар садился на сумеречные окна, замерзал, окна слепли, и сиреневая их слепота была подобна слепоте очков незрячего ребёнка, их печаль — под барабанный стук вагонных колёс — рождала в душе тревогу…

Попутчики — их было двое — по совету рыжеглазой проводницы обернулись одеялами и накрылись ватными матрасами, благо вагон был полупустой, а запрета на использование свободных матрасов не последовало. Горячий чай дымился на столе как подарок — или насмешка — судьбы, отдалённые множеством купейных перегородок звенели детские голоса…

— Вот вы говорите — человек… — неожиданно сказал попутчик, хотя Аркадий Ильич ему ничего не говорил — больше того, с самого момента посадки хранил благопристойное молчание.

— Вы извините меня, — сказал попутчик. — Я уже давно с вами разговариваю, у меня привычка такая, всё время с кем-то разговаривать — не всегда, правда, вслух. Но сейчас обстоятельства таковы, что говорить просто необходимо, иначе поездка окажется мучительной, а может быть, — и губительной для здоровья. Единственный выход — обмануть себя и время беседой, хорошо бы — интересной, но сам я говорю плохо, — скучно и очень книжно, вам совсем не обязательно терпеть меня, если вы не расположены — скажите сразу, я не обижусь…

— Ну что вы, — ответил Аркадий Ильич. — Рассказывайте, конечно. Вам в каком-то смысле даже повезло — я по характеру молчун и любитель послушать.

— Я заметил! — обрадованно сказал попутчик. — Вы всё время как будто вслушиваетесь во всё, что происходит вокруг вас! И как будто боитесь вмешательством своим нарушить естественный ход событий!.. Я это заметил, знаете ли, тоже, и прислушался и даже позавидовал: чёрт побери, в своём эгоцентризме мы так мало видим вокруг себя, а уж слышать — так просто почти ничего не слышим, а мир так звучен, так сладкозвучен…

Он на мгновение умолк и почему-то вздохнул.

— Так вот, вы говорите — человек… — повторил попутчик, и Аркадий Ильич кивнул, словно подтверждал, что он принимает правила игры, и с этой минуты несёт полную ответственность за эти, не принадлежащие ему слова.

— Мы, конечно, все согласны, — сказал попутчик, — что есть личности значительные, уникальные, можно сказать исторические. И есть мы — человеческий мусор, отходы истории, её питательная среда, которую, не задумываясь, поглощают, переваривают и, исторгают из себя те, кому предназначено судьбой. Нет, конечно, мы вполне разделяем господствующие теории о роли личности в истории, понимаем, что Историю творит Народ, но я имел в виду совсем другое, а именно — маленького человечка, такого вот заурядного, как вы и я — простите, не знаю вашего имени, но ваше путешествие в этом вагоне достаточно красноречиво повествует о вашей судьбе… Так вот, вы и я… Взятые в отдельности, со всей нашей заурядностью и посредственностью. Смешно говорю?! Вы улыбаетесь?! Да, конечно, смешно, я и сам понимаю, что смешно, я смеюсь, ведь смеюсь, да — и делаю это искренне, заметьте, искренне, но дело в том, что некоторое время назад вот в этих маленьких белых ручках просто лежала судьба человечества!..

Он неожиданно резко оборвал свой смех и уставился на вытянутые вперёд пухлые ладошки, светившиеся в сиреневом полумраке своей капризной белизной. Ладошки были маленькие, детские — именно детские, с по-детски обгрызанными ноготками, они завораживали своей кукольностью, которая, быть может, не таила бы в себе ничего необычного, если бы не странные слова о судьбе человечества!

Пухлые ладошки, слова — торопливые, сбивчивые, трепещущие на грани шёпота, — глаза, измученные, увлечённые нереальной, стремительно мчащейся воображаемой жизнью — всё это завораживало, сбивало мысли с их привычного круга, Аркадию Ильичу понадобилось определённое усилие воли, чтобы оттолкнуться, выскользнуть из их нежных щупальцев и вернуться к обычному — хотя теперь уже не совсем обычному! — расположению духа.

Напротив него сидел сумасшедший — это было понятно со всей определённостью. Непрерывный лабиринт слов, из которого он никак не мог выпутаться, блуждающая по губам полуулыбка, руки, живущие в бесконечной тревоге, — всё, всё свидетельствовало об этом. Аркадию Ильичу мгновенно стало жарко, он осторожно стащил с себя ватный матрас и сел, незаметно бросив взгляд на дверь: защёлка была поднята, дверь, в случае необходимости, можно было открыть рывком, одним движением.