Карел Чапек - Год садовода

Теперь ты уже не будешь ходить по земле, не зная, что у тебя под ногами. Будешь ощупывать рукой и тростью каждую кучку праха, каждый участок поля, как другие рассматривают звезды, людей, фиалки. Будешь таять от восторга над черной перстью, влюбленно сжимать нежное лесное листье, взвешивать в руке плотную дернину и легкий торф. Будешь восклицать, мой милый: “Ах, вот этого бы мне хоть вагон! И еще, черт возьми, возик такого бы листья тоже неплохо; а сверху присыпать бы таким вот перегноем да прихватить этих коровьих лепешек; и чуточку вот этого речного песку; и несколько тачек гнилья от этого трухлявого пня; и потом немного ила из ручья; да и эта дорожная грязь тоже не повредила бы. И еще какого-нибудь фосфату, и роговых спилков. А как подошла бы мне эта прекрасная пахотная земля, господи!” Бывают почвы жирные, как свиное сало, легкие, как пух, рассыпчатые, как торт, светлые и темные, сухие и сочные; это все — многообразные и благородные разновидности красоты. Напротив, гнусно и противни все липкое, комковатое, мокрое, вязкое, холодное, бесплодное, данное человеку для того, чтобы он проклинал мертвую материю; все это так же противно, как холод, черствость и злоба человеческих душ.

Говорят — октябрь; говорят — в это время природа укладывается спать. Но садовод лучше знает; садовод скажет вам, что октябрь — очень хороший месяц, не хуже апреля. К вашему сведению, октябрь — первый весенний месяц, месяц подземного зарождения и прорастания, скрытого набухания почек; попробуйте, запустите пятерню в землю: вы найдете проклюнувшиеся ростки толщиной в палец, и хрупкие побеги, и жаждущие корни — да, да, уже весна. Выходи, садовод, начинай посадки (только будь осторожен, не повреди заступом проросшую луковицу нарцисса).

Итак, из всех месяцев именно октябрь — месяц посадок и пересадок. Ранней весной стоит садовод над своей клумбой, где там и сям уже начинают высовываться острия почек, и размышляет: “Тут у меня немного голо и пусто: надо будет чего-нибудь посадить”. Примерно через месяц опять стоит он над этой самой клумбой, где успели уже взойти двухметровые хвосты дельфиниума, джунгли поповника, дебри колокольчиков и черт его знает чего еще, и размышляет: “Тут у меня немножко чересчур разрослось. Гущина какая! Придется малость того… сделать прореживание и рассадить”.

В октябре он стоит над той же клумбой, из которой там и сям торчит желтый лист или голый стебель, поразмышляет: “Тут у меня немножко голо и пусто. Подсажу-ка я чего-нибудь: ну, скажем, шесть флоксов или какую-нибудь астру покрупней”. Сказано — сделано. Жизнь садовода полна перемен и активной деятельности.

Ворча, но втайне довольный, обнаруживает в октябре садовод в своем саду голые места.

“Черт возьми, — говорит он себе, — тут у меня, скорей всего, что-то завяло. Постой, надо это пустое место засадить. Например, золотенем или лучше цимицифугой. Правда, ее у меня еще нет. Но лучше всего — астильбу. А на осень хорошо бы сюда pyrethrum uliginosum. Да и камзичник на весну был бы неплох. Стоп, я посажу сюда монарду — Senset, либо “Кембридж Скарлет”. Да и hemerocallis тоже подошел бы”. После чего он в глубокой задумчивости идет в дом, вспоминая по дороге, что и морина — славная былинка, не говоря о кореопсисе; да и буквицей не следует пренебрегать. Потом он поспешно выписывает в каком-нибудь цветоводстве золотень, цимицифугу, астильбу, pyrethrum uliginosum, камзичник, монарду, hemerocallis, морину, кореопсис, буквицу и сверх того еще анхузу и шалфей. Потом несколько дней неистовствует, что посылка не приходит и не приходит. Потом рассыльный приносит ему огромную корзину, и он мчится с заступом на голое место. Не успел копнуть, как выворотил целый клубок корней с гроздью толстых ростков.

“Господи Иисусе, — ахает садовод, — ведь у меня тут была посажена купальница!”

Да, есть на свете безумцы, которые хотят иметь в своем саду все шестьдесят восемь родов растений двудомных, пятнадцать однодомных, два голосеменных, а из тайнобрачных — по крайней мере все папоротниковые, поскольку с плаунами и мхами пропадешь.

Но есть еще более безумные безумцы, посвятившие всю свою жизнь какому-нибудь одному виду, но желающие во что бы то ни стало иметь его во всех до сих пор выведенных и зарегистрированных разновидностях. Так, например, есть “луковичники”, верные культу тюльпанов, гиацинтов, лилий, хионодоксов, нарциссов, тацет и других луковичных диковин. Затем “примуломаны” и “аурикулисты”, преданные исключительно первоцветам, а так же “анемониаки”, посвятившие себя анемонам. Затем “ирисники” или “коса-точники”, которые погибли бы с горя, если б упустили хоть что-нибудь из группы, куда входят Apogon, Pogoniris, Regelia, Onocyclus, Juno и Xiphium, не считая гибридов. Существуют “дельфинисты”, разводящие исключительно этот вид лютиковых. Существуют розо-маны или розариане, не признающие ничего, кроме “мадам Друшки”, “мадам Эррио”, “мадам Каролины Тесту”, “господина Вильгельма Кордеса”, “господина Перне” и многочисленных других особ, перевоплотившихся в розу. Существуют фанатики — “флоксисты”, или “флоксофилы”, которые в августе, когда у них цветут флоксы, не скрывают своего презрения к “хризантемоманам”, а последние платят им тем же в октябре, когда цветет Chrysanthemum indicum! Существуют меланхолические “астровики”, предпочитающие всем жизненным наслаждениям поздние астры. Но самые отчаянные из всех безумцев (не считая, конечно, любителей кактусов) — это “георгианцы”, готовые заплатить за какую-нибудь новую американскую далию бешеные деньги: хоть двадцать крон!