Арне Гарборг - Мир

Однажды в воскресенье он осмелился явиться в Хейаланд на танцы. Но танцевать он не умел и ходил там как неприкаянный. Никто не замечал его, никто с ним не разговаривал; он чувствовал себя каким-то обрезком, ненужным придатком. В перерыве между танцами ему пришлось совсем худо. Олина, дочь Пера — она тоже конфирмовалась этой осенью — принялась над ним насмехаться. Она изображала, что происходит «у Энока», когда там молятся; «каждый раз я прохожу под окном у этого Энока, и оттуда слышно мычание, будто коровы в хлеву проголодались: «э-э… э-э… э-э…», — мычат все, и «е-е… е-е… е-е…» — пищит Гуннар, ха-ха; а потом они падают на колени! — и поэтому им нужно носить хорошие штаны из кожи, чтобы не так быстро протереть коленки до дыр; хи-хи-хи!» — Гуннар незаметно вышел и отправился домой вне себя от злости. Отныне он даже думать перестанет об этой Олине! Уж куда лучше Юстина Холанд, разве не так? О нет; она тоже хороша. Она так бессовестно себя вела, когда они в прошлый раз ходили к пастору; так выделывалась перед этим сыном Наполеона Стурбрекке, что просто стыд и срам! Никто ему не нужен; ч… дьявол с ними, чтоб он их побрал!

Единственной, кто вёл себя по-доброму, была, в сущности, Марен, служанка; она соглашалась с Гуннаром в том, что хуторские уж больно зазнавались. В сумерках, когда Марен доила коров, а Гуннар таскал подойник, они часто болтали вместе, вдвоём, чаще всего о женитьбе и тому подобном; и Гуннару это нравилось.

Марен была девушкой строгих правил. Никогда она не была ни с кем в близости, хотя многие пытались её подговорить, и такого бесчестия она вовек с собой не допустит. Тяжко тому, у кого появляются незаконные дети.

— Посмотри хоть на Хельмика Хейаланда, сына вдовы; он прямо как выродок какой; никто не хочет с ним иметь ничего общего. Он и думать не смеет о том, чтоб жениться; он словно опозоренный. И это лишь потому, что у него появился незаконный ребёнок пару лет тому назад.

Гуннар знал об этом и сторонился его. Что-то мерзкое было в этом Хельмике, и он боялся людей, как мог.

— А для девушки это ещё хуже!

— Ну, если им так приходится, — вслух подумал Гуннар, — то таких детей не очень-то много!

— Ты можешь так говорить, — отвечала Марен задумчиво. Голос её был приятным, чуть приглушённым, говорила она тихо, но без огонька; лицо её было полным и круглым; маленький и узкий лоб, пухлые губы, большие и белые зубы. — Я, в общем, тоже немало в жизни повидала. А как они ведут себя и как у них это получается — ты поймёшь, когда узнаешь…

— Да, но как у них это выходит? — спросил Гуннар неуверенным голосом.

— О, у них это замечательно выходит!

Он спрашивал и спрашивал, но Марен была непреклонна и не желала ничего объяснять.

Как-то вечером она спросила Гуннара, не хочет ли он научиться танцевать; она обещала, что научит его как следует; в амбаре; в воскресенье вечером. Гуннар побледнел и ответил «да». Нелёгкие времена настали для него.

…Незадолго до Рождества наступила гололедица; Гуннар с отцом отправились на болота собирать торф. Было так холодно, что щипало нос, а возиться в снегу под сильным ветром было тяжело и утомительно. Небо скрылось за снежными тучами; воздух сделался серым и неживым, всё замерзало. Гуннар посинел, окоченевший на ветру, глаза его жгло от мороза и торфяных испарений. К тому же мысли о девушках не давали ему покоя; он злился на отца, вечно таскавшегося куда-нибудь в такую погоду.

Больше всего ему не нравилось, когда они грузили торф в сани. Он так и боялся, как бы отец не принялся за своё, рассказывая слащавым голосом сказки о таинстве крещения. Или надоедая вечными вопросами про Иисуса, любит ли Гуннар Его; молился ли он сегодня; уфф! Каждый раз, когда они, погрузившись, расходились каждый к своей лошади, Гуннар так радовался, что даже дышать ему становилось легче.

Но он догадывался, что отец что-то хочет ему сказать, и, наконец, это случилось.

— Я прямо-таки удивляюсь, Гуннар, о чём ты думаешь целыми днями. Ты не хочешь рассказать мне об этом?.. А?

— Хм, — Гуннар покраснел. Отец ведь не должен ничего знать о том, что у них с Марен…

— Да, я в детстве не был таким, — вздохнул Энок. — Я хорошо помню… Мой отец был не из тех, кто любит поболтать; и мы, ребятишки, только и думали, как бы его разговорить. И если нам удавалось пообщаться с ним хоть немного, мы радовались, как пташки. А ты не хочешь говорить со своим отцом, даже если он просит тебя об этом!

Гуннар совсем растерялся. О чём бы ему поговорить с отцом? О чём-то другом, кроме Слова Божьего — не пойдёт, это он давно понял. Довольно часто Гуннару приходилось слышать, что мы ответим за каждое слово, сказанное всуе; и нередко он сердился, когда то, что он хотел сказать или спросить, искажалось библейскими словечками и превращалось в бессмыслицу.