Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

Двадцать дней и двадцать ночей продирались мы сквозь фашистские капканы, а когда нашли свою часть, тут мне старшина и говорит: «Ну, Мальцев, твои сапоги окончательно развалились. Придется тебя обуть в новую пару». И вот в той паре я всю оборону протопал. И снайперил, и в разведку ходил, и в город ездил. Где только я не побывал в этих сапогах, по какому грунту не топал.

Таким манером дожили мы до сорок четвертого года, и тут перед самым наступлением старшина опять обращает внимание на мои сапоги: «Ну, говорит, товарищ сержант, пора тебе и эти сапоги сдавать в историю. Хватит, говорит, мы не медведи, чтобы топтаться на одном месте». И верно, сапоги попались добрые. Я в них двести пятьдесят верст уже отмахал, а на них ни одной морщинки. Мне вот так думается, братцы, — это последние сапоги. В них мне придется войну кончить. А потом надену я, ребята, штиблеты, возьму жену под руку и по гостям пойду.

Сержант поставил ноги ближе к огню, руками обхватил колени и, чуть покачиваясь, долго смотрел на снег, курящийся между высоких сосен.

— Так что представьте себе, — сказал разведчик раненым, — женатые — они думают про штиблеты, а у меня вот, у холостого, этот эсэсовец не выходит из головы. Взять-то я пленного взял, а вот довести его как полагается у меня терпения не хватило. Стал он, зараза, кусаться. Раз он меня тяпнул за палец. Но, думаю, терпи, товарищ Ковальчик, и Красная звездочка будет тебе обеспечена. Иду так по дороге, терплю и переживаю, а сам автоматом спину его пощекочу, чтобы босяк не забывался. Но не тут-то было. Видно, счастье-то не к каждому солдату приходит. Теперь мне до Красной звездочки далеко, как вон до той звезды на небе. Изловчился мой паразит, да как ахнул мне по физии, так у меня всю гуманность из головы и выбил. Взбесился я. Ну, думаю, ладно. Кто же кого должен хлестать по морде: ты меня или я тебя? Схватились мы с ним не на шутку. Я его за грудки трясу, а он все к моему автомату тянется. А потом он успокоился, обмяк весь, и я его волоком доставил в штаб. Ну а там известно — гуманность. Налетел на меня капитан и давай ругать. Кричит: это безобразие — так с пленным обращаться. Докладывайте, почему на нем мундир порван. Капитан-то, видать, из интеллигентных. Выпроводил он меня из штаба и, вместо Красной звездочки, трибуналом пригрозил. Вот я и сижу, и думаю, и переживаю.

— А ты не переживай, — сказал сержант, — до. Берлина еще далеко. Была бы грудь в порядке, а Красная звездочка найдется. Смотри-ка, метель-то никак стихает.

И мы посмотрели на дорогу. Потом прислушались, и нас поразила необычайная тишина.

Что-то детское, сказочное, давно забытое было сейчас и в этом костре, и в тишине, и в снеге, и в стуке дятла, в его спокойных, неторопливых ударах, доносящихся из лесной глубины.

Крупные хлопья снега медленно кружились над костром и, багровея, падали в огонь.

Был глухой, темный предрассветный час. Костер дышал на нас ровным теплом и клонил ко сну раненых солдат и шофера. По натоптанному снегу, по пробитой дорожке, по куче золы было видно, что этот костер горел здесь уже несколько суток, разложенный, может быть, первым телефонистом, может быть, ранеными, идущими в медсанбат, или шофером, потерпевшим аварию на этой дороге.

Он горел как маяк, и на его огонь из леса вышла женщина и, волоча за собой санки, подошла к нам.

— Здравствуйте, — сказала она мягким голосом.

— Здравствуйте, — ответил сержант и потеснил раненых, освободив место женщине.

— Что это вы, мамаша, в такую ночь гуляете по лесу?

— А вот домой иду, — сказала женщина, — пять дней от карателей в окопе пряталась.

— А дом-то твой далеко?

— Нет, — сказала женщина, — наша деревня три версты отсюда.

— Но ведь каратели-то сожгли ее, — сказал раненый и отвел глаза в сторону.

— Куда же ты пойдешь?

— Пойду домой, — глухо ответила женщина, — к пеплу пойду.

Она потянулась к костру, развязала на голове платок, и мы увидели ее молодое лицо и большие глаза, наполненные глубокой горестной голубизной.

— Ну как, страшно при фашистах-то было? — спросил разведчик, одергивая шинель.

Женщина посмотрела прямо ему в глаза, и горькая улыбка тронула ее бескровные губы.

— Ты меня об этом не спрашивай, — сказала она, — про страх мы уже забыли, какой он есть на свете… Ты вот меня спроси лучше про другое: как мы вас ждали. Бывало, ночи не спишь, глаз не смыкаешь, днем как угорелая ходишь и все думаешь… ну когда же наши-то придут, когда?

Тут в сорок втором году русский летчик пролетал, сбросил он в лес прокламации, и мы, бабы, вроде как за грибами пошли, а сами тем временем подобрали их, листовки-то, и спрятали. Я свою спрятала в дупло. Бывало, как только худо станет, выйду я за деревню, подойду к дуплу, выну листовку, почитаю, поплачу — и с души будто камень свалится… Там, в листовке-то, было сказано: ничего, мол, русские люди, крепитесь, мы придем.