Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

Машина остановилась. Прасковья Яковлевна поглядела на нее и стала поливать цветы, а шофер выключил счетчик и с удовольствием потянулся, чувствуя, что всем его нынешним неприятностям наступил конец.

— Ну, вот мы и приехали, — бодро сказал он. — Гражданин, выходите. Проснитесь, папаша. Вы что же притихли? Батя, а батя? Я говорю, приехали. Выходите, слышите?

Но Иван Гаврилович молчал. Тогда шофер зажег свет и круто повернулся к пассажиру.

Тот сидел неподвижно, с открытыми немигающими глазами, запрокинув голову и беспомощно опустив плечи. Правая рука Ивана Гавриловича свисала, словно он хотел поднять скомканную салфетку, которая валялась тут же, около его ног, а левая рука лежала на коленях, и на ней тикали часы, видневшиеся из-под широкой, чистой, но много раз стиранной манжеты.

— Батя, что с вами? — крикнул шофер и придвинул к себе старика, затем он его отпустил, и, когда тот беспомощно рухнул на сиденье, шофер понял все и как ужаленный выскочил из машины.

Надо было немедленно что-то предпринять. Но что? Шофер рванул дверцу и стал тормошить пассажира. Но чем сильней он его тряс, тем все больше убеждался в том, что старик теперь уже не скажет ни единого слова, что бы с ним ни делали и куда бы его ни повезли.

Взглядом, в котором все еще теплилась надежда, шофер посмотрел на салфетку, на манжеты, на часы пассажира, показывающие семнадцать минут одиннадцатого. Затем он высвободил плечи и голову из машины и встал лицом к площади, залитой огнями и запруженной людьми, которые торопились на пригородные поезда.

— Вы свободны?

— Занят, — хрипло ответил шофер и очнулся, чувствуя во всем теле какую-то отвратительную мелкую дрожь.

Он стоял понуро, стиснув зубы, и не понимал, отчего ему так скверно и так больно в эту минуту, когда он на войне видел вещи в тысячу раз страшнее того, что произошло сейчас.

«Надо взять себя в руки, — подумал он. — Надо успокоиться. Теперь, папаша, нам торопиться некуда».

Шофер разжал губы и глубоко вздохнул. Кепкой он вытер пот со лба, затем закурил и только после нескольких жадных затяжек стал размышлять более спокойно, припоминая все, что произошло в пути.

Место, откуда шофер повез старика, оброненная в машине салфетка, манжеты, бантик под желтым подбородком и блестящие лацканы пиджака — все это указывало на профессию пассажира. Шоферу даже показалось, что он где-то раньше видел этого старого официанта с большими часами на руке.

К своему великому огорчению, он понял и другое. Старик был трезв. Он плакал не от вина и не оттого, что был болен. Когда человек тяжело болен, он стонет, мечется, требует помощи, а старик не стонал, ничего не требовал, он только плакал, и так горько, как могут плакать от незаслуженной, тяжкой обиды.

Много лет шофер возил разных людей, и вот теперь чутье подсказывало ему, что со стариком кто-то поступил подло — может быть, оболгал его или, может быть, даже ударил. Но что бы там ни совершил обидчик, как бы он ни оправдывался, теперь было ясно, что он убил человека.

Шофер похолодел от злобы и сжал пудовые кулаки. Но тут же он подумал и о себе и почувствовал, что его совесть тоже не очень чиста перед пассажиром.

«Мне бы поговорить с ним. Много ли обиженному старику надо! Одно душевное слово — и он опять на ногах, а я-то думал — везу пьяного».

— Прости, батя, — тихо сказал шофер. Он посмотрел в сторону вокзала и среди киосков и ларьков заметил несколько будок, тесно прижатых друг к другу, и над ними зеленую надпись: «Телефон».

«Ну, теперь держись, — подумал он о себе. — Затаскают на допросы». Шофер порылся в карманах и зашагал к телефонной будке.

Сгоряча он попробовал набрать номер телефона указательным пальцем, но у него ничего не получилось. Палец не влезал в дисковые дырки. Тогда шофер сплюнул и стал набирать нужный номер мизинцем. Он поговорил со своим сменщиком. Затем позвонил в таксомоторный парк.

— Это Свешников, — крикнул он, не узнавая своего голоса, — Свешников, шофер с тридцатки. Илья Ларионыч, разрешите подмениться. За рулем будет мой сменщик. Я ему только что звонил. Машина в порядке. Я тоже, а работать нынче не могу, боюсь. Нет, Илья Ларионыч, бог свидетель — ни одного грамма. Мне просто попала соринка в глаз и режет так, что хоть караул кричи.

С тех пор как жена Ивана Гавриловича перестала поливать цветы, прошло ровно четырнадцать дней. За это время несколько раз лил дождь, и в конце второй недели, когда погода установилась, в городе густо зазеленели деревья, ярче заблестели купола и шпили, потеплели набережные Невы, а белые ночи стали еще прозрачней. Они наступали незаметно и так же незаметно сливались с рассветом, предвещая ясное утро и хороший, солнечный день.