Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

Капелька пристально посмотрел на воспитателя и, оттого что у него закружилась голова, лег на койку.

— Господи боже ты мой, — сказал он, — звону-то сколько, и все из-за какой-то одной старухи. Вы послушайте, гражданин воспитатель. Помните, был у меня друг закадычный, Антоша Чайка? Вместе с ним в побеге были, и тот от меня отказался. Строят из себя честных, сволочи, а сами хуже бешеных собак.

— Слушай, Капелька, мы опять говорим не о том. Никто тебя больше не тронет, но и ты не задевай других. Мы от тебя многого не требуем. Живи только честно, работай, смой с себя грязь и скажи на суде, что так жить, как жил ты, нельзя. Ты сам, наверно, чувствуешь, что история со старухой — это не простая история. Может быть, впервые тебе стало стыдно, и всем вам стало стыдно. Ну, а раз это верно, значит, на суде ты и должен говорить об этом. Одно дело, когда об этом говорю я, а другое, когда ты скажешь то же самое.

— Да, скажу. Вы меня растревожили до слез, Константин Петрович, светлая у вас голова.

— Да уж какая есть, только не о моей голове идет речь, а о твоей…

— Но уже завязано, Константин Петрович, — сказал Капелька.

— Ты признайся, какой раз завязываешь?

— Последний раз. Вот с места мне этого не встать, последний. А теперь скажите, куда меня думают определять?

— Не помню, кажется, на восток.

— Туда не поеду, — сказал Капелька.

— Почему?

— Я деревьев боюсь… Я вам серьезно говорю, рехнуться от деревьев можно. Вы знаете, я уже работал с ними. Бывало, придешь с работы, смотришь кругом, а каждый чего-нибудь делает — кто пишет, кто читает, кто в шашки сражается, а я ничего не могу делать. Лягу на койку, закрою глаза, а деревья на меня все падают и падают, и валятся-то, твари, боком, чтобы страшно было, с полгода падали, ну их к черту. Нету у меня радости к деревьям. Вот поэтому я и на побег решился.

— Какие тебе там деревья, — сказал Константин Петрович, — там строительство будет. Вот и покажи себя человеком.

— А что ж вы думаете, и покажу!

— Только на деле, а не на словах, — сказал Константин Петрович. — За слова-то нас пора уже на выставку посылать…

— Позвольте, гражданин воспитатель, программу мы свою исполняем, — сказал Бомбовоз и правым указательным пальцем загнул мизинец на левой руке. — Что это значит? — спросил он. — Это значит раз. Процент выполнения — потолок, это значит два. Отказчиков нет и не предвидится — три. Продукт наш — шкафы, стулья, столы письменные, столы неписьменные — под первый сорт идут. Это пять.

— Не ври, — сказал воспитатель. — Это будет только четыре.

— Ну, пускай четыре, — согласился Бомбовоз. — Чего же еще нам нужно?

— Надо, чтобы вы все сознательные стали. Надо вкалывать за свои грехи и больше не грешить.

— Как же я могу вкалывать, если меня болезнь не пускает? — сказал Бомбовоз.

— Выздоравливать надо побыстрей, а то слишком много у вас развелось специалистов по термометрам. У всех почему-то очень высокая температура.

— Ладно, — сказал Бомбовоз, — снизим. Только наши доктора долго лечат… Ширь-пырь-нашатырь, а больной хворает.

— Константин Петрович, вас во вторую палату просят, — сказала сестра.

— Хорошо, я сейчас приду… А ты, Капелька, подумай над моими словами, подумай, пока не поздно.

Когда ушел Константин Петрович, «папа» посмотрел на Капельку и сказал:

— Ну вот, сынок, наконец-то ты поумнел. Теперь держаться надо…

— Вот кончим срок, — лениво сказал Капелька, — и разбредемся… Я домой к сестрам поеду… Говорят, теперь города-то нашего, Иваново-Вознесенска, не узнать.

— Узнаешь, — сказал «папа». — Родину всегда узнаешь.

— «Здравствуйте, — скажу сестрам. — Вот и я». Потом на кладбище пойду к матери. Наберу цветов целую охапку и положу их на могилу.

Капелька вдруг умолк, и лгать ему дальше не хотелось. Он поднял голову с подушки и посмотрел на больных, которые лежали и сидели на койках, бродили по палате в ожидании обеда, растирались и стучали ложками, принимая лекарства меньше, чем полагалось.

Николаев-Российский вышел из барака и остановился во дворе колонии. Колонисты группами направлялись к клубу в расстегнутых бушлатах и в пиджаках, в легких городских туфлях и вычищенных хромовых сапогах. «Мамаева орда», — подумал Николаев-Российский и поежился.

Было холодно, с неба крупными хлопьями падал снег и казался желтым от тусклого света луны. До начала собрания оставалось еще минут сорок, и Николаев-Российский решил зайти в кузню и показать Мистеру посылку, которую прислал старик Подопригора.