Станислав Рудольф - Дальтоник

Губерт осторожно опустился на ковер и медленно пополз к дверям спальни.

Павла, разобрав супружескую постель, принялась раздевать его, Губерт орал, будто с него живьем сдирали кожу.

Она достала из шкафа мужскую пижаму и помогла Губерту влезть в нее. Пижама была не новой — когда-то ее, наверное, носил муж Павлы. Пижама после покойного! — мелькнуло в голове у Губерта, впрочем, сейчас ему было безразлично, главной заботой оставалось желание улечься поудобнее.

— Не устраивай сцен! — заметила вдруг Павла и подтолкнула его к кровати. Издав трубный звук, подобный слоновьему реву, он очутился на животе. Постель пахла совсем иначе, чем дома. Губерт из последних сил старался не думать о боли, а Павла, заботливо укрыв его, убежала, чтобы поскорее одеться.

Минут через двадцать, хотя Губерту они показались вечностью, приехал врач и сделал укол.

— До утра должно отпустить, — объявил он Павле, — но если не станет легче, привозите супруга в клинику!

— Спасибо! Большое спасибо, пан доктор, — сказала Павла, пожимая руку врачу, и проводила его на лестницу. Когда она вернулась обратно, Губерт уже лежал на спине, уставившись в потолок.

— Ну как ты?

— Кажется, получше…

Павла зажгла светильник над его головой, достала из-под подушки ночную рубашку и стала переодеваться, совсем его не стесняясь. Губерт, не поворачивая головы, чтобы не спровоцировать боли, тем не менее косился на ее тело, такое желанное и такое обещающее. Ему казалось, что в этой прозрачной рубашке Павла стала еще притягательней, чем в халате, когда пришла из ванной.

Собственное бессилие так и толкало его брякнуть какую-нибудь гадость. Что-нибудь вроде… «не боись — отработаю в другой раз», но он сдержался.

Павла нырнула под одеяло, натянула его до самого подбородка и повернулась к Губерту.

— Ну как, неистовый любовник? — улыбнулась она и нежно поцеловала его в щеку.

— Полная задница радостей! — не утерпел он, ему было просто необходимо выругаться.

— Вот и хорошо!.. — успокоила его Павла. Касаясь его голой рукой, она выключила ночную лампу. Спальня погрузилась во мрак. Через какое-то время глаза Губерта привыкли к темноте, и он начал различать отдельные предметы, слегка выделяющиеся в неверном свете уличных фонарей.

Губерт знал, что и Павла тоже глядит на высветленный квадрат потолка.

— Павла, ты спишь?..

— Нет, — тихо ответила она.

— Можно тебя кой о чем спросить?..

— Давай!

— Мне не хотелось бы обидеть тебя… — заколебался Губерт.

— Ты сейчас человек больной, и тебе надо все прощать. — Павла все еще пыталась шутить.

Губерт, вытянув руки поверх одеяла, смотрел на мелкие брызги света, трепещущие на люстре.

— Как себя чувствует женщина, которая осталась одна?..

Павла ответила не сразу. Помолчав, сказала скептически и без наигрыша, напоминая шахматиста, обдумывающего следующий ход:

— Плохо! Трудно, Берт, особенно сначала!.. — Павла начала рассказывать о себе — видимо, темнота и мужчина рядом, который лишен возможности двигаться, придавали ей смелости, избавляя от неловкости. Она начала со взрыва у Эвжена на предприятии и похорон, к которым оставалась безучастной, оглушенная транквилизаторами. Потом полгода лечилась без особой надежды на успех. Она любила Эвжена, ей недоставало его, каждая пустяковая вещь, каждая мелочь напоминали о нем. Все, к чему он недавно прикасался, все, что они вместе выбирали в универмаге: новая люстра, коляска для Алисы — все это после его смерти стало терниями, больно ранившими Павлу. Она очень исхудала. «Вы должны решить, — сказал ей через какое-то время лечащий врач, с носом как у де Голля, — будете изводить себя воспоминаниями об умершем муже либо жить для себя и своего ребенка! Я рекомендую вам вторую альтернативу». Павла пересилила себя, попыталась как-то жить: ей удавалось, хотя и с трудом, думать об Алисе и о своей работе. Еще были родители, ее и Эвжена. Они старались помочь ей, чем могли. Свекровь раньше, чем сама Павла, поняла, что молодая женщина не может жить монашкой, отдавая бесполезный долг ее уже умершему сыну. Она сказала об этом Павле. Ее слова, видимо, стали решающими. Павла, словно слепец палкой, начала ощупывать камушки будничных радостей. Нашла в себе силу улыбаться, а позже и смеяться. Они жили вдвоем с дочкой там, на другом конце Праги, обе понемногу привыкали к уединению. Павла большей частью не замечала одиночества. Но оно стучалось к ней в дверь в самые трудные моменты. Было страшно, когда заболела Алиса… Ведь своими заботами и болью человеку необходимо поделиться. Павле же делиться было не с кем. Ее яркая внешность привлекала внимание мужчин. Павле казалось странным, что некоторых ее вдовье положение отпугивает, она не могла понять почему, другие, наоборот, липли больше, чем прежде, когда был жив муж. Кое-кто пытался выказать серьезность своих намерений, но это было притворством. Тот, кто ее любил по-настоящему, был женат, к тому же страдал малодушием. Не мог ни на что решиться. Ревнив до умопомрачения, не понимал, что Павла — женщина свободная, обязательств ни перед кем не имеет и может вести себя с мужчинами, как ей заблагорассудится. Им пришлось расстаться — впрочем, не без драматических сцен.