Борис Никольский - Непобедимая

— Грузиться в машину! — приказал я солдатам и сказал старосте: — Эту доярку запрешь в своем доме! Выпустишь ее, когда стемнеет. Если нарушишь приказ, виселица тебе готова!

Мой расчет был прост. Если Карева не обнаружится в Лапицах, я привезу шефу эту доярку. Ее пристрелят, а по начальству доложат, что Карева убита, так как при аресте оказала вооруженное сопротивление.

Я сел в шоферскую кабину.

— Быстро в село Лапицы! — приказал я. — Отсюда — сорок три километра…

Она сидела в командирской землянке усталая, взволнованная.

— Товарищ Карев скоро освободится, — сказал начальник штаба. — Кончит допрос и придет.

— Ах да, вы же не знаете! Вчера наши ребята устроили засаду у Лапиц и подорвали машину с немцами. Только два фрица шофер и обер-лейтенант — остались живы. Товарищ генерал еще вечером их допрашивал, вчера…

— Стоящие фрицы?

— Скоро вы сами их увидите. От обера мы добились неоценимых сведений!

— А именно?

— А то, что немцам удалось забросить к нам предателя. Да еще с передатчиком! Этот гад уже арестован!

— Понятно! — проговорила она, резко поднявшись со скамьи, но тут же села обратно. Натруженные ноги отказывались держать ее. — Теперь для меня кое-что прояснилось. — Она не замечала, что говорит вслух, и удивилась, когда начштаба, заинтригованный ее словами, спросил:

— Что прояснилось?

Она сняла с головы черный платок и встряхнула головой, стараясь отогнать тяжелую, липкую сонливость.

— Чуть-чуть отдохну и расскажу…

— С вашего разрешения я пойду сменить генерала. Отдыхайте!

Он козырнул и вышел из землянки…

— Расскажи, расскажи подробнее! — Кареву казалось, что жена его опускает какие-то важные детали, без которых ее рассказ выглядит совсем неправдоподобным. — Неужели этот немец такой простофиля?

— Отнюдь! По-своему он даже хитер и находчив…

— Так почему же он не распознал тебя? У него, как я сейчас выяснил, были точные сведения.

— Потому что я говорила ему правду. Только когда «представлялась», позволила себе назваться именем покойной подруги. И все мои земляки тоже говорили обо мне правду.

— Ничего не понимаю! Какую правду?

— Рассказали ему, как я была в Липицах до поступления в медицинский институт, познакомили его с моей мамой…

— Так почему же он решил, что ты — не ты?

— По неоспоримым фактам. Он убедился, что я умею доить коров и запрягать лошадей…

— Не возьму в толк! При чем тут коровы и лошади?

— Да при том же! У этого негодяя свои незыблемые понятия. Он видел многих генералов — немецких, английских, итальянских, французских. Видел их жен. И он не может, понимаешь, не может представить, что жена генерала еще недавно была обычной крестьянкой. Жила в деревне, доила коров, жала рожь и даже косила. Для него это непостижимо! Немыслимо! Так же, как для нас немыслимо представить петуха, поющего соловьем. Понял теперь, почему я сижу с тобой, вместо того чтобы сидеть в гестапо?

— Да… — задумчиво отозвался генерал. — Очевидно, такое выше их понимания. Интересно, что за столько лет ты ничего не забыла, смогла все это проделать без всякого труда.

— Должно быть, это на всю жизнь…

— А знаешь, я, пожалуй, тоже смог бы, — продолжал так же задумчиво Карев.

Она подняла на мужа недоумевающий взгляд:

— Что бы ты смог?

— Сработать на токарном станке любую деталь. Подумаешь, всего двадцать один год, как оставил цех…

Это было в сорок втором.

В забитый сверх всякой меры армейский госпиталь доставили еще одного раненого. Его внесли на носилках и сгрузили прямо в коридоре.

Раненый был весь обмотан бинтами. И плечи, и руки, и шея, и голова. Не разобрать было даже, молод или уже вдосталь потоптал землю, чернявый или блондин.

В многослойных заскорузлых — в гное и сукровице — бинтах был словно прорублен треугольник. И в глубине, на самом дне этого треугольника, метались воспаленные измученные глаза. И чуть дергались черные губы.

Он был, видимо, в беспамятстве.

— Мается братишка, — вздохнул сосед слева, пожилой сапер. — Беспокоится…

И впрямь, казалось, раненый изо всех сил пытается что-то сказать…

Врач прочитал его историю болезни и нахмурился:

«Как же он еще жив?! Чудо…»

Прошло, наверно, побольше часа. Раненый затих. И только негромкое, хриплое клокотанье в груди показывало — жив. Но вдруг он, вероятно, очнулся. Беспокойно зашевелился. И правая рука его, вся обмотанная бинтами, толстая, как полено, потянулась к тумбочке.