Владимир Набоков - Лаура и ее оригинал [litres]

«Таймс», 18 дек. 1975

«Энкефалин, присутствующий в мозгу, производится теперь синтетически». «Он подобен морфию и другим опиатам». Дальнейшие изследования покажут, как и почему «морфий веками используется для утоления боли и дает ощущение эйфории» [39] Несколько свободное изложение начала и конца заметки в лондонской «Таймс». . (Придумать коммерческое название, напр. цефалопиум; найти термин взамен энкефалина.)

Я учил [вздумал] [40] В оригинале стоят подряд оба глагола, taught и thought, без скобок или союза. подражать самовластному нейромедиатору, грозному посыльному, с которым я передаю мозгу приказ о самоуничтожении. Самоубийство делается приятным, его соблазнительная пустота […]

довольствуется одной строкой […]

Учащийся, желающий умереть, должен сперва выучиться проецировать мысленный образ самого себя на внутреннюю грифельную доску. Поверхность сия, в своем оптимальном, нетронутом виде, имеет глубокий, непроницаемый темно-сливовый (но не черный) оттенок и есть не что иное, как испод наших закрытых век.

Для того чтобы обезпечить максимально ровный фон, нужно тщательно удалять гипнагогические горгульи и энтоптические [41] Оптические эффекты (точки, штришки и проч.), образуемые внутри глазного яблока. роенья, которые осаждают зрение, уставшее от чрезмерно долгого разглядывания коллекций монет или насекомых. Чтобы расчистить место, обычно бывает довольно хорошо выспаться и сделать примочку для глаз.

Засим следует мысленный образ. Приготовляясь к опыту над самим собой – долго продвигаясь наощупь и допуская ошибки, избежать которых эти заметки должны помочь начинающему, – я разсматривал возможность набросать на своей приватной грифельной доске более или менее подробный, относительно узнаваемый автопортрет. В зеркале платяного шкапа я вижу огромную, безформенную тушу с печальными кабаньими глазками; но я лишен зрительного воображения и совершенно не способен загнать себе под веко Найджела Деллинга [42] Лицо, за пределами книги неизвестное и в имеющемся тексте больше не встречающееся. Если же это не персонаж романа, то, может быть, это псевдоним Вайльда? (имя Nigel анаграмматически заключается в фамилии Delling). По предположению проф. Швабрина, тут у Набокова могла быть описка и он имел в виду не Деллинга, а Найджела Даллинга, известного в те годы (и особенно в сезоне 1974–1975) молодого британского футболиста. Но если американский житель Вайльд и мог бы слышать об английском футболисте, то для чего он бы вспомнил о нем в таком месте и в этой связи? И потом, едва ли Набоков описался бы два раза подряд. , не говоря уже о том, чтобы удержать его там хоть какое-то время в определенном телесном виде. Позже я испытывал разнообразные условные изображения: манекен Деллинга, скетч скелета, или может быть воспользоваться литерами моего имени и фамильи? Трижды в них повторяющаяся гласная совпадает в значении с любимым нашим местоимением [43] Все гласные в имени Philip Wild – ioты; эта буква (прописная I) по-английски означает местоимение первого лица единственного числа. Ср. гласные в имени «Philip Nikitin» на карточке 133. и таким образом подсказывает изящное решение: одним быстрым движением мелка можно провести посредине поля моего зрения простой вертикальный штрих [|], а кроме того, можно разметить легкими поперечными линиями три части тела: ноги, туловище и голову.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как я начал трудиться – не всякий день и не подолгу – над вертикальной чертой, обозначающей мое «я». Скоро я научился мысленным большим пальцем уверенно стирать основание этой линии, на которое приходились мои сдвинутые ступни. Я был еще новичок в деле само-вымарывания и поэтому приписывал ощущение восторженного облегчения от утраты пальцев ног (когда я стирал беленькую ножку с более чем рукоблудным удовольствием) тому обстоятельству, что страдал неимоверно с того времени, что сменил детские мои сандалии на элегантные туфли, в самой лакированной коже которых отражались мука и отрава. И каким наслаждением было ампутировать эти мои крошечные ступни! Да, крошечные, и однако, я всегда желал, щеголеватый толстячок я разэдакий, чтобы они выглядели еще меньше. Носимая днем обувь постоянно жала, постоянно. Я доволакивался до дому из конторы, снимал причинявшие мучительную боль франтоватые полуботинки и надевал удобные старые шарканцы. Этот акт милосердия неизменно вызывал у меня сладострастный вздох, который моя жена, если я по неосмотрительности позволял ей его услышать, находила вульгарным, отвратительным, непристойным. По жестокости ли своей или оттого, что она воображала, будто я дурачусь нарочно, чтобы ее раздражать, она как-то раз спрятала мои домашние туфли, хуже того – спрятала их в разных местах, как поступают в сиротских приютах с хрупкого здоровья братьями, особенно холодными ночами, – но я тотчас пошел и купил двадцать пар мягчайших карпеток, пряча свое заплаканное лицо под маской Рождественского деда, чем напугал приказчиц в магазине.