Владимир Амлинский - Музыка на вокзале

Мне, во всяком случае, все время казалось, что это его давно не интересует, что все это осталось где-то далеко, совершенно в другом мире, который ему не нужен и им забыт; где были другие разговоры, другие вечера…

Только один раз за весь вечер глаза его заблестели; в них мелькнуло что-то жалкое, как бы больное и доброе: это когда его девочка вышла из другой комнаты. Он подозвал ее к себе; она вперевалку, нехотя подошла к нему; он посадил ее к себе на колени. Она была не похожа на него: рыженькая, востроносая, с быстрыми воробьиными глазами. Было ей года три. И все время, пока она сидела у него на коленях, он был как-то оживлен, неумело ласков в обращении с ней. Едва только девочка ушла, он снова погас, и вновь потянулся вымученный, старательный разговор. И, презрев все законы и правила, я оборвал этот разговор на полуслове, поспешно простился и вышел на ночную летнюю улицу.

У меня было состояние человека, который, мучаясь, слушал радио, какую-то надоедливую, но почему-либо нужную передачу, слушал, слушал — и вдруг выключил.

Выключил, а теперь счастлив и свободен.

Я шел к автобусу по какому-то пустырю, но даже и здесь безлюдье было лишь видимым: то и дело из темноты слышались смех, шепот, и вдруг я неожиданно вспомнил совсем другой вечер, который мы с моим другом провели вместе лет, должно быть, двенадцать назад.

Ничего, собственно, особенного ведь не было, а было лишь пустынное, мало кому известное место под Одессой, на берегу моря — Каролина-Бугаз. Мы приехали туда только потому, что нам нравилось, что нас прямо-таки гипнотизировало это величественное слово «Каролина-Бугаз». Позади были студенческие каникулы, впереди сентябрь, институт. Оставались считанные денечки, и надо было взять от них все. И вот мы приехали на Каролину-Бугаз, где кругом лишь песок да море, а ближайший поселок чуть ли не в десятке километров отсюда. Были мы вдвоем, разбили палатку, поели, слегка выпили, извлекли на свет божий маленький допотопный полупроводниковый приемник, собранный моим технически одаренным другом. Сначала мы сидели молча, слушали какую-то музыку, потом увлеченно и долго спорили — о чем, я сейчас не помню: помню только, что было нам радостно, интересно и все нравилось: и спор, и голос певицы, и гул вечернего моря, и тихий шелест песка, и маленький беспрестанно гаснущий костерок. Помню, что я заснул неожиданно и мгновенно, а проснулся ночью от холода, от усиливающегося ветра. Я огляделся в темноте — моего товарища в палатке не было. Я вышел из палатки, затрещал фонариком; фонарик выхватил из тьмы желтые пятна песка, умерший, скрючившийся костер, банки из-под консервов; где-то вдали в море прерывисто и резко шумел земснаряд и светился огоньками, шумел и светился, но был не в силах осветить этот темный, зыбкий мир, был не в силах перекричать это опасно замирающее и ревущее вновь пространство.

Я все светил своим фонариком, уже испытывая некоторое беспокойство.

«Куда же он подевался, черт его побери! — думал я. — Может быть, его украли агенты иностранных разведок (на том берегу была уже чужая граница)».

И вдруг я увидел, как он выскакивает из воды, из ночного прохладного моря, выскакивает и бежит по песку, не глядя на меня. Он дышал тяжело, видимо, далеко заплыл, тело его странно белело в ночи.

Я подошел к нему испуганно. Он остановился, длинный, тонкошеий, с подвижным лицом мальчика, с глазами, блестевшими от восторга.

— Ты что, одурел, что ли? — пробормотал я. — Ты чего это, в самом деле?

А он засмеялся и, размахивая руками, обдавая меня брызгами, сказал:

— Иди туда!

— Куда еще? Сам знаешь, куда иди…

— Я тебе говорю: иди туда! — кричал он и показывал в море. — Там… знаешь как. Там с ума сойти, как здорово! Там ты все поймешь!

— А что понимать-то надо, — ворчал я.

— Всё, дурак, поймешь… Весь смысл жизни…

— Ну и что же ты понял?

Он зажмурился и покачал головой.

Тогда я нехотя разделся и плюхнулся в холодное ночное море. Я плыл сначала скованно и даже испуганно: мне было неуютно в этом огромном леденящем море; потом неожиданно мне стало хорошо, и я поплыл быстро, весело к светящимся маякам, к земснаряду, к светлеющему уже небу.

Мне было здорово, но смысла жизни я все-таки не понял. Я решил, что пойму в другой раз. И мы уже с ним не могли заснуть. А до рассвета шатались по берегу, читали какие-то стихи, пели какую-то первобытную песню, садились на песок и молчали. Все было у нас перемешано в ту ночь, все было полно ожидания будущего, радостей и тревог, все, казалось, было готово к нелегким и удивительным судьбам.