Владимир Амлинский - Музыка на вокзале

— Хорошо. Играю в волейбол, баскетбол, настольные игры. Но особенно увлекаюсь танцами. Знаешь, у нас на заводе замочных изделий все увлекаются бальными танцами.

Наверное, обидится и повесит трубку. Какой я идиот!

Пауза. Встревоженный, участливый голос, этакий «материнский»:

— Что с тобой… Ты мне не нравишься.

— Со мной ничего… Я тебе никогда не нравился… А как твой физик? Он сделал открытие?

Сдержанный голос, с достоинством:

— Я сделала открытие, что ты очень изменился.

— До свиданья, Галя… Я из автомата. Тут стучат.

— Может быть, зайдешь к нам? Мы будем рады.

— Я тоже буду рад. До свиданья.

Я подержал трубку около уха. Короткие, несущиеся куда-то гудки… Вот и поговорили. Какой я нелепый, глупый человек! Я стою в коридоре. Висит на вешалке демисезонное пальто старика. Он вытащил его к весне, и оно резко пахнет нафталином. Висит мой велосипед с проколотой шиной.

Да, у нее осталась моя любимая книга «Кола Брюньон». Забыл совсем.

Я иду в свою комнату. И вдруг, сам не знаю зачем, стучу к старику.

В комнате его светло, просторно. Пол блестит и отражает люстру. Люстра желтая, она похожа на оборванную ромашку. Он сидит за круглым столом, играет в шахматы… сам с собой. Когда-то в этой комнате стоял большой квадратный стол. Это была наша комната. Но мать умерла, и ее дали старику. Он, говорят, был участником двух революций… На вид не скажешь. А комнаты мне не жалко. Зачем мне две…

— У вас нет закурить? — говорю я.

Он поднимает лицо от шахмат. Лицо у него квадратное; оно похоже на морду дога. Старого, умного дога, с желтыми глазами.

— А ты разве куришь? Ты ведь не куришь?

(Какой он наблюдательный; мы ведь с ним никогда не разговаривали, только «здравствуй» и «до свидания».)

— Иногда курю… А иногда даже и пью.

Он смотрит на меня и говорит:

— А в шахматы ты играешь?

— Очень плохо… Но разве можно играть с самим собой в шахматы?

— Это я разбираю партию Ботвинник — Таль, из их матча. Ты за кого болеешь?

— Я за себя болею.

Он встает, достает из шкафа папиросную гильзу, сам ее набивает табаком и дает мне.

— За себя многие болеют, — говорит он. — Но это обычно скучные люди.

Я курю. Последний раз я курил в школе, в уборной. Я задыхаюсь, мне горько, но я все-таки курю. Потом у меня появляются слезы от дыма. Потом…

— Что с тобой, Витя?.. Ты плохо себя чувствуешь? (Откуда он знает мое имя?) Не надо… Ну, что ты… Давай поиграем в шахматы… Ты — за Ботвинника, я — за Таля.

Я молчу. Сейчас я, наверное, задохнусь. Меня душат предательские, враждебные руки. Есть только один выход не задохнуться — плакать. Но я не умею плакать, я делаю это очень странно, со стоном и без слез.

— Ну, хочешь, пойдем гулять… или в кино, — говорит старик и садится около меня.

— Не хочу. Я остался один. Матери нет, а с Галей мы разошлись.

— Она вернется, Галя, — убеждает меня старик. — Женщины, знаешь, они какие.

— Откуда мне их знать? Я вовсе их не знаю — женщин. Я только Галю знаю.

Старик уходит на кухню. Он хлопочет. Он ставит на стол печенье.

Странный старик, думаю я. Неужели ему трудно нанять работницу… Разыгрывает партию за Таля и Ботвинника. Чудак. Я оглядываюсь. На стене висит портрет старика, написанный масляными красками. Старик выглядит богатырем, он в шлеме со звездой, на груди — пулеметные ленты, а на ногах какие-то странные сапоги.

— Почему вы не заведете себе работницу? — спрашиваю я у него, когда он появляется в комнате с чайником и заваркой.

— Знаешь, я к этому не привык. Я прекрасно справляюсь сам.

А что я знаю о нем, об этом старике, который живет теперь в квартире моей матери? Действительно, что я о нем знаю? Что он встает всегда в одно и то же время, в семь часов, что он делает утреннюю гимнастику для пожилых, что он очень аккуратен, но никогда не делает мне замечаний, если я не вытираю пол в ванной и если не гашу свет в туалете… Что еще?.. Что по воскресеньям он наряжается в лыжный костюм, в котором он очень смешон, и куда-то уходит; что по вечерам к нему приходят такие же старики, как и он сам. Они разговаривают, пьют чай, поют песни революционного подполья. Вот и все, что я знаю о нем.

— Что это за странные сапоги на этом портрете? — спрашиваю я. — И вообще у вас здесь мощный вид… Вы похожи на Пархоменко.

Старик задумался.

— Это не сапоги, это — ичиги. Их носили на Дальнем Востоке… Впрочем, это целая история.

— Ну, расскажите… Это же интересно… Революция, Дальний Восток. Я очень люблю историю гражданской войны… Знаете, в красном переплете, том первый.